В первом своем значении термин «pellicule» обозначает тонкую мембрану, защищающую и окружающую некото­рые органы растений и животных; дополнительное значе­ние этого слова — тонкий слой твердого вещества на по­верхности жидкого или на наружной поверхности другого твердого вещества. В своем втором значении «pellicule» — это пленка, используемая в фотографии; то есть тонкий слой, служащий основой чувствительного покрытия для получения отпечатка. Сновидение — это «пелликула» и в том, и в другом смысле. Оно образует защитный экран, окружающий психику спящего и оберегающий ее от ла­тентной активности дневных отпечатков (неудовлетворен­ных желаний предшествующего дня в сочетании с неудовлетворенными желаниями детства) и от возбуждения тем, что Жан Гулльмейн (Guillaumin, 1979) назвал «ночными отпечатками» (световые, звуковые, температурные, тактиль­ные и кинестетические ощущения, органические потреб­ности, активные во время сна). Этот защитный экран яв­ляется тонкой мембраной, помещающей внешние раздра­жители и внутренние инстинктивные побуждения на один и тот же уровень посредством сглаживания их различий (таким образом, это не граница, способная разделить внешнее и внутреннее, как это делает поверхностное эго); это хрупкая легко разрушающаяся и рассеивающаяся мембра­на (отсюда — тревожное пробуждение), недолговечная пленка (она существует, только пока длится сновидение, хотя можно предположить, что ее наличие успокаивает спящего настолько, что, бессознательно интроецировав ее, он регрессирует до состояния первичного нарциссизма, представляющего собой смесь блаженства, снижения на­пряжений до нуля и смерти, а затем погружается в глубо­кий, лишенный сновидений сон) (см. Green, 1984).
 

Кроме того, сновидение — это чувствительная «пеллику­ла», фиксирующая психические образы, обычно зритель­ные, однако временами с субтитрами или звуковым сопро­вождением; иногда образы представляют собой неподвиж­ные изображения как на фотографии, но чаще всего они связаны в анимационной последовательности — как в кино или, если использовать самое современное сравнение, как в видеофильме. Здесь активируется одна из функций поверхностного эго, функция чувствительной поверхности, способной фиксировать отпечатки и надписи. В других от­ношениях поверхностное эго, или, по крайней мере, дема­териализованный и уплощенный образ тела обеспечивает экран, на котором во время сновидения появляются фигу­ры, символизирующие или персонифицирующие конфликт­ные психические силы и факторы. Пленка может оказаться дефектной, засветиться, может остановиться катушка, в ре­зультате чего сновидение стирается. Если все идет хорошо, то, проснувшись, мы можем проявить пленку, просмотреть ее, смонтировать и даже показать в форме рассказа другому человеку.

Сновидение предполагает наличие поверхностного эго (младенцы и психотики не видят сновидений в строгом смысле этого слова; они не приобрели способность четко различать сон и бодрствование, восприятие реальности и галлюцинации). Напротив, одна из функций сновидения состоит в том, чтобы попытаться восстановить поверхностное эго, — не только из-за опасности разрушений, которой оно подвергается во время сна, но в основном потому, что оно до некоторой степени изрешечено дырами от различных воздействий в часы бодрствования. По моему мнению, эта жизненно важная функция сновидения — ежедневного восстановления психической оболочки — объясняет, поче­му каждый или почти каждый человек каждую или почти каждую ночь видит сны. Хотя в первом варианте теории психического аппарата Фрейда эта функция опущена, во втором она косвенно подразумевается. Ниже я попытаюсь пояснить ее.

Возврат к теории сновидений Фрейда
 

Побуждаемый своей пылкой дружбой с Флиссом и ок­рыленный открытием психоанализа, Фрейд между 1895 и 1899 г.г. интерпретирует сновидения как иллюзорные ис­полнения желаний. Он распределил выполняемую снови­дением психическую работу по трем уровням, впоследствии составившим для него психический аппарат. Он сделал вы­вод, что бессознательная активность ассоциирует представ­ления и аффекты с инстинктивными импульсами и таким образом делает эти импульсы воспроизводимыми. Предсознательная активность связывает словесные представления и защитные механизмы с предметными и эмоциональными образами, формируя из них символические конфигурации и компромиссные образования. И наконец, система сознательного восприятия, переносящая во время сна свою дея­тельность с проградиентного моторного полюса на ретроградиентный полюс перцепции, галлюцинирует эти конфи­гурации столь отчетливо, что они становятся иллюзорной реальностью. Работа сновидения достигает своей цели, когда ей удается преодолеть следующие друг за другом барьеры двух цензур: один — между бессознательным и предсознанием, второй — между предсознательным и сознанием. По­этому ее могут постигнуть два типа неудач. Если маска, под которой скрывается запретное желание, не обманывает вто­рую цензуру, человек просыпается в тревоге. Если бессоз­нательные представления действуют в обход предсознательного и попадают сразу в сознание, результатом является pavor noctumus или ночной кошмар.
 

Когда Фрейд разрабатывал вторую модель психического аппарата, у него не было времени переработать всю теорию сновидений с новой точки зрения, и он удовлетворился пересмотром лишь некоторых моментов. Однако эти изме­нения все же ведут к более полной систематизации.
 

Сновидение реализует желания ид, при условии, что сюда входит весь диапазон побуждений — сексуальных, аутоэротических, агрессивных и самодеструктивных — расширен­ный Фрейдом при разработке второй модели. Сновидение реализует эти желания в соответствии с принципом удо­вольствия, управляющим психическим функционировани­ем ид и требующим немедленного, безусловного удовлетво­рения инстинктивных требований; оно также подчиняется стремлению подавленного материала вновь вернуться в со­знание. Сон реализует желания суперэго: если некоторые сновидения в большей степени представляют удовлетворе­ние желаний, то другие скорее осуществляют угрозы. Сновидение выполняет желание эго, то есть желание спать, и делает это как слуга двух господ, предоставляя воображае­мые удовлетворения одновременно ид и суперэго. Снови­дение также реализует желание, относящееся к тому, что некоторые последователи Фрейда назвали идеальным эго: желание восстановить примитивное слияние эго и объекта, вернуть блаженное состояние внутриматочного органичес­кого симбиоза младенца со своей матерью. Если в бодр­ствующем состоянии психический аппарат подчиняется принципу реальности, сохраняя границу между «я» и «не-я», между телом и психикой, принимая ограниченность сво­их возможностей и подтверждая притязания на индивидуальную автономию, то в сновидениях он претендует на всемогущество и проявляет безграничные стремления. В одном из своих коротких рассказов Борхес, описывая город «Бессмертных», изображает их проводящими все свое время в сновидениях. В действительности видеть сон — значит отрицать факт, что человек смертен. Разве можно было бы вынести дневную жизнь без этого ночного убеждения в бес­смертии, хотя бы частичного? Во введении к своей второй теории психической топографии Фрейд (1920) обсуждает посттравматические сновидения, в которых сновидец по­вторно переживает обстоятельства, предшествующие несча­стному случаю. Это тревожные сновидения, но они всегда прекращаются непосредственно перед воспроизведением самого несчастного случая, как если бы ретроспективно в последний момент его можно было отсрочить или избежать. По сравнению с вышеописанными, эти сновидения выполняют четыре новых функции:

— залечивание нарциссической раны, нанесенной фак­том травматического переживания;

— восстановление психической оболочки, целостность которой нарушена травмой;

— ретроактивный контроль обстоятельств, породивших травму;

— восстановление принципа удовольствия в функцио­нировании психического аппарата, регрессировавшего под воздействием травмы до состояния субъекта компульсивного повторения [Wiederholungszwang].
 

Нельзя ли происходящее в сновидениях людей, страдаю­щих травматическими неврозами, просто считать особым случаем? Или мы имеем здесь дело — по крайней мере, это мое собственное убеждение — с более общим явлением, лежащим в корне всех сновидений и лишь сильнее выраженным в случае травмы? Побуждение как простое давле­ние (независимо от его цели и объекта) неоднократно про­никает за психическую оболочку как в часы бодрствова­ния, так и в часы сна. Там оно вызывает микротравмы, которые, перейдя некоторый (качественный и количественный) порог, образуют то, что Масуд Кан (Masud Khan,1974a) назвал «кумулятивной травмой». При этом психический ап­парат вынужден, с одной стороны, искать способы избав­ления от перегрузки, а с другой — пути восстановления це­лостности психической оболочки.
 

Из всего диапазона возможных средств наиболее скоры­ми и часто действующими сообща являются формирование оболочки вокруг тревоги и пленки сновидения [пелликулы]. В момент травмы психический аппарат охватывает волна внешних возбуждений, прорывающихся через защитный эк­ран не только из-за своей интенсивности, но и по причине неподготовленности психического аппарата, не ожидавше­го такого наплыва; и Фрейд (1920) подчеркивает этот мо­мент. Признаком такого неожиданного прорыва служит боль. Для травмы необходимо выравнивание внутренней и внеш­ней энергии. Конечно же, существуют такие сильные уда­ры, что независимо от позиции субъекта органические на­рушения и разрывы поверхностного эго оказываются непоправимыми. Однако, как правило, боль меньше, если прорыв происходит не внезапно и если пострадавшему уда­ется быстро найти помощника, способного отчасти заме­нить поверхностное эго своим вниманием и ласковой ре­чью. (Я говорю здесь «пострадавшего», имея в виду как нарциссическую, так и психическую рану.) В работе «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд описывает защиту от травмы следующим образом: процессы контр-катексиса мобилизуют внутреннюю психическую энергию, количество которой уравнивает то, что было катектировано извне нео­жиданными возбуждениями. Эта операция имеет ряд по­следствий. Первые три из представленного ниже перечня являются экономическими и относятся к типу, интересо­вавшему Фрейда в первую очередь. Четвертое — топологи­ческое и топографическое; Фрейд лишь чувствовал его зна­чимость, которую мы теперь должны здесь раскрыть.
 

1 Противной стороной этих контр-катексисов выступает оскудение остальной психической активности, в част­ности сексуальной и/или интеллектуальной жизни.
 

2 Если в результате психической травмы наблюдается ус­тойчивое поражение, то риск травматического невроза уменьшается, так как это собирает нарциссические гиперкатексисы поврежденного органа, связывающие чрез­мерное возбуждение.
 

3 Чем выше уровень катексиса и чем больше количество связанной (незадействованной) энергии в системе, тем больше ее способность к связыванию и, соответственно, способность противостоять травме; отсюда постро­ение того, что я называю оболочкой тревоги, последней линии защиты. Тревога через гиперкатексисы своих рецепторных систем подготавливает психику, предуп­реждает ее о возможности травмы и побуждает мобили­зовать количество внутренней энергии, по возможнос­ти равное внешнему возбуждению.
 

4 С топографической точки зрения, окруженная и изоли­рованная постоянными контр-катексисами боль трав­матического прорыва теперь существует в форме бессознательного психического страдания, локализованного и инкапсулированного на периферии «я» (см. явление «склепа», описанное Никласом Абрахамом (Nicolas Abraham, 1978), или понятие «скрытого я» у Винникотта (Winnicott, 1978).

Оболочка тревоги (первая защита, защита посредством аффекта) готовит почву для пленки сновидения (второй за­щиты, защиты представлением). Разрывы в поверхностном эго, вызванные серьезной травмой или накоплением микро­травм, оставшихся от дневного времени, перемещаются ра­ботой представления в места, где затем может сложиться сценарий сновидения. Таким образом, разрывы закрывают­ся пленкой образов, преимущественно зрительных. Перво­начально поверхностное эго является тактильной оболочкой, обшитой звуковым и обонятельно-вкусовым слоем. Мышеч­ная и зрительная оболочка развиваются позднее. Пленка сновидения представляет собой попытку заменить повреж­денную тактильную оболочку зрительной, более тонкой и менее прочной, но вместе с тем более чувствительной: фун­кция защитного экрана восстанавливается минимально, функция фиксации следов и трансформации их в знаки, напро­тив, усиливается. Каждую ночь, чтобы избежать сексуаль­ных притязаний своих поклонников, Пенелопа распускала сотканный за день саван. Ночное сновдение поступает на­оборот: ночью оно вновь связывает те части поверхностного эго, что расплелись днем под воздействием экзогенных и эндогенных раздражителей.

Моя концепция пленки сновидения согласуется с резуль­татами исследования случая крапивницы, опубликованны­ми Саме-Али (Sami-Ali, 1969): наблюдая у одной пациент­ки чередование периодов вспышек проявления крапивницы и отсутствия сновидений с периодами отсутствия кожного зуда и появления сновидений, Саме-Али выдвинул ги­потезу, что сновидения служат для сокрытия неприятного внешнего вида тела. Я бы перефразировал его следующим образом: иллюзорная пленка сновидения маскирует раздра­женное, воспаленное поверхностное эго.
 

Эти соображения побуждают меня пересмотреть связь между скрытым и явным содержанием сновидений. Как независимо друг от друга отметили Никлас Абрахам (Abraham, 1978) и Анни Анзье (Anzieu,1974), психический аппарат представляет собой структуру, состоящую из не­скольких слоев. Действительно, для содержимого нужны контейнеры, и то, что на одном уровне является контейне­ром, на другом может стать содержимым. Латентное содер­жание сновидения, ассоциируя требования инстинкта с бес­сознательными предметными представлениями, служит контейнером для первых. Явное содержание стремится стать образным контейнером латентного содержания. Пересказ сновидения после пробуждения играет роль вербального контейнера явного содержания. Предоставленная аналити­ком интерпретация, с одной стороны, отделяет различные слои (подобно тому, как слой за слоем снимается кожура с луковицы), а с другой, — восстанавливает функцию расщепленного эго как контейнера объектных и аффективных представлений инстинктов и травм.

История болезни: Зенобия

Я дал этой пациентке, старшему ребенку в семье, глубо­ко страдающей от потери своего статуса единственного ре­бенка, псевдоним Зенобия, в память о прекрасной царице древней Пальмиры Зенобии, свергнутой римлянами.
 

Первый психоанализ, проведенный коллегой, по-види­мому, преимущественно затрагивал Эдиповы чувства, их истерическую организацию, осложнения в любовной жиз­ни и фригидность, уменьшившуюся, но не исчезнувшую.
 

Она обратилась ко мне за консультацией, во-первых, в свя­зи с состоянием постоянной псевдо-тревоги, которую не могла подавить со времени первого анализа, и, во-вторых, в связи с устойчивой фригидностью, которую она пыталась сразу и излечить и отрицать, вступая во все более запутан­ные любовные связи.

Первые недели второго анализа характеризуются силь­ной трансферентной любовью, или, более точно, перено­сом на процесс лечения ее первичных заигрываний с муж­чинами старшего возраста. Я увидел, что в основе всех этих слишком очевидных попыток обольщения лежит истери­ческая уловка, однако не сказал пациентке об этом. Она пыталась вызвать к себе интерес и привлечь внимание по­тенциального партнера, предлагая ему сексуальное наслаждение, тогда как в действительности хотела удовлетворять потребности своего эго, игнорируемые близкими в раннем детстве. Шаг за шагом я показывал Зенобии, что истери­ческие механизмы защищают ее — безуспешно — от дефек­тов в базисном нарциссическом чувстве безопасности, дефектов, связанных с сильной тревогой по поводу возмож­ной потери материнской любви и с множеством ранних фрустраций. На Зенобию сильно повлиял квазитравматический контраст между этими фрустрациями и великоду­шием и удовольствием, с которыми мать удовлетворяла ее телесные потребности до рождения соперника-брата.

Обольщающий трансфер исчез, как только Зенобия убе­дилась, что психоаналитик готов заниматься потребностя­ми ее эго, не требуя взамен награды в виде эротического удовольствия. Одновременно изменилось качество тревоги: депрессивная тревога, связанная с ощущением или страхом потери материнской любви, уступила место тревоге пресле­дования, еще более ранней и страшной.
 

Возвратившись после проведенных за границей каникул, она рассказала мне о своих очень приятных впечатлениях: о том, что она жила в более просторной, светлой и лучше расположенной квартире, чем та, в которой она живет в Париже. Я понял, что все эти детали отражают развитие ее образа тела и поверхностного эго, но ничего ей об этом не сказал. В целом пациентка стала чувствовать себя в своей оболочке более непринужденно и испытывала глубокую потребность в общении, но формирующееся поверхностное эго на данный момент не обеспечивало ее ни достаточным защитным экраном, ни фильтром, позволяющим распозна­вать происхождение и характер возбуждений. Фактически то, что днем было квартирой мечты, ночью становилось не­сомненным кошмаром. Там ей не только не снились снови­дения, там она даже не могла заснуть; она представляла себе, что в квартиру могут проникнуть грабители. После возвра­щения в Париж тревога осталась: ей не удавалось как следу­ет выспаться.
 

Я интерпретировал ее страх перед проникновением гра­бителей как двусторонний: она боится вторжения извне, вторжения неизвестного мужчины в интимные части тела (страх изнасилования), но боится и проникновения анали­тика в сокровенные области психики; ей страшен также прорыв изнутри, прорыв собственных тайных побуждений, главное из которых — бурный протест против фрустраций со стороны окружающих, как в раннем детстве, так и сей­час. Я объяснил Зенобии, что сила ее тревоги представляет собой кумулятивный эффект смешения внешнего вторже­ния и внутреннего прорыва, а также страха сексуальной и психической агрессии. Эта интерпретация должна была ук­репить поверхностное эго в качестве границы, отделяющей внешнее возбуждение от внутреннего, а также связующего звена в рамках одного «я», соединяющего оболочки психи­ческого и телесного эго. Результат был немедленным и до­вольно продолжительным: ее сон вновь стал нормальным. Но тревога, прежде испытываемая в жизни, начала перехо­дить в анализ.
 

Последующие сеансы характеризовались зеркальным трансфером. Зенобия постоянно требовала, чтобы я гово­рил, рассказывал о том, что думаю, поддакивал ей и изла­гал свое мнение о сказанном ею. Это было бесконечное, упорное, почти физическое давление на мой контр-трансфер. Я не мог молчать, ибо она принимала это за агрессивное неприятие, угрожающее уничтожением ее поверхностно­го эго. Нельзя было и вступать в истерическую игру с пере­меной ролей, где я становился пациентом, а она —аналитиком. Путем проб и ошибок я разработал интерпрета­ционную технику, преследующую двойную цель. С одной стороны, я напоминал или объяснял интерпретацию, пред­ложенную ранее, частично отвечающую притязаниям ко мне, показывая, что я, как аналитик, думаю и как отношусь к тому, что она говорит. С другой стороны, я пытался прояс­нить значение ее требования; иногда я объяснял, что жела­ние чувствовать отклик на свои слова является выражением потребности увидеть свое отражение в другом, чтобы су­меть сформировать свой собственный образ. Я пояснял так­же, что знание о том, что думает ее мать, на что похожа ее жизнь с мужем, каковы ее отношения с двоюродным бра­том, предполагаемым любовником и т.д. напоминает ей, Зенобии, ряд болезненных вопросов, в детстве оставшихся без ответов. Иногда я говорил о том, что, засыпая меня градом вопросов, она воспроизводит ситуацию из раннего детства, в которой маленькая девочка не может справиться с градом сыпавшихся на нее вопросов и проблем.
 

Длительная аналитическая работа позволила ей до неко­торой степени выпутаться из страха преследования. Со мной она вновь открывала чувство безопасности, характерное для первого отношения с хорошей материнской грудью, чув­ство безопасности, разрушенное разочарованием, пережи­тым, когда эта грудь родила других детей.
 

Длинные каникулы прошли без осложнений и без како­го-либо разрушительного промаха. Когда мы возобновили работу, у нее наступила серьезная регрессия. В течение трех четвертей часа нашего сеанса она опробовала состояние сильного страдания. Она оживляла в памяти всю боль от того, что ее покинула мать. Количество вспоминаемых и перечисляемых ею деталей этого страдания говорит о том, что развитие поверхностного эго продвинулось вперед: она приобрела оболочку, позволяющую удерживать свои пси­хические состояния, а дублирование сознающего эго дало возможность наблюдать за собой и символизировать боль­ные части своей личности. Зенобия сообщала мне различ­ные подробности, в интерпретации я каждый раз сводил их вместе. Во-первых, я объяснял ей, что нужно пережить (а не только понять), какую сильную боль причинила ей утрата материнского внимания после рождения других детей; интеллектуально мы это уже знали, но ей необходимо было заново пережить этот отстраняемый, но глубоко болезнен­ный аффект. Во-вторых, я выдвинул гипотезу, возникшую в ранний период зеркального трансфера: даже когда она была единственным ребенком, общение с матерью было несовершенным; мать не скупилась на еду и физическое внимание, но мало реагировала на внутренние чувства ре­бенка. В ответ на это Зенобия рассказала мне, что ее мать кричала по малейшему поводу (я предполагаю здесь связь с боязнью шума); на тот момент Зенобия не могла с уверенностью распознать, что исходит от матери, а что зароди­лось в ней самой; шум выражал ярость, но она не знала, чью. В-третьих, я предположил, что неспособность принять во внимание свои первичные чувства/аффекты/фантазии, несомненно, усугубилась ее отцом, чей ревнивый и вспыль­чивый характер моя пациентка с этого момента могла об­суждать открыто.
 

Этот сеанс отличался затянувшейся интенсивной эмо­циональностью. Зенобия рыдала и находилась на грани сры­ва. Я заранее предупредил о приближении конца сеанса, чтобы она могла внутренне подготовиться к этому. Я ска­зал, что приветствую ее страдания, что она находится, воз­можно впервые, в процессе переживания эмоции, настоль­ко страшной, что до сих пор она не позволяла себе испыты­вать ее, отгораживалась, загоняла внутрь и инкапсулировала на периферии своего «я». Она перестала плакать, хотя, уходя, заметно пошатывалась. Ее эго нашло в этой боли, кото­рую наконец-то она сделала своей собственной, оболочку, усиливающую ощущение целостности и неразрывность сво­его собственного «я».
 

На следующей неделе Зенобия вернулась к своим усто­явшимся защитным механизмам: она говорила, что больше не хочет испытывать столь болезненных переживаний в анализе. Затем она упомянула, что с момента возвращения домой каждую ночь, практически постоянно, ей снится очень много снов. Но она не собиралась мне их пересказы­вать. На следующем сеансе она объявила, что решила рас­сказать мне о своих сновидениях, но из-за того, что их слишком много, она разделила их на три категории: типа «коро­лева красоты», типа «boules (шарики)», а третью категорию я забыл, так как не смог в то время все записать, будучи оше­ломлен изобилием материала. Сеанс за сеансом она под­робно пересказывала свои сновидения по мере того, как они приходили ей на ум. Я был ошеломлен и, отказавшись от попытки все запомнить, понять и интерпретировать, позволил этому потоку захватить себя и увлечь за собой.

В сновидениях первой категории она либо остается со­бой, либо видит красивую девушку, которую какие-то муж­чины собираются раздеть донага под предлогом оценить ее красоту.

Сновидения boules она сама интерпретирует как связан­ные с грудью или яичками. Вернувшись к ним позднее, она делает вывод, что шарик — это грудь/яичко/голова. Кроме того, здесь она обращается к сленговому выражению «perdre la boule»* (вместо «perdre la tete»**).
 

Сновидения Зенобии сплетали новую психическую обо­лочку, способную заменить ее недостаточный защитный экран. Она начала воссоздавать свое поверхностное эго с того момента, как я интерпретировал «акустический страх», подчеркивая допускаемое ею смешение шума, приходяще­го извне, и шума «изнутри», вызванного отщепившимся, фрагментированным и спроецированным внутренним гневом. Она пересказывала сновидения одно за другим, не останав­ливаясь и не давая ни времени, ни материала для возмож­ной интерпретации. Она предлагала мне обзор. Если более точно, то у меня сложилось впечатление, что сновидения парили где-то над ней, окружая ее ореолом образов. Обо­лочка страдания уступила место пленке сновидений, благодаря которой упрочилось поверхностное эго. Ее психичес­кий аппарат сумел даже символизировать возрождающую­ся активность формирования символов посредством метафоры шарик. Это конденсировало несколько представ­лений: психическую оболочку в процессе завершения и объединения; голову — или, выражаясь словами Биона, ап­парат, ведающий мыслями человека; представление о всемогущей материнской груди, затерявшись внутри которой, пациентка до сих пор продолжала регрессивно жить в фан­тазии; образ мужского полового органа, отсутствие которо­го причиняло боль после рождения брата, вытеснившего ее с места привилегированного объекта материнской любви. Таким образом, пересеклись два измерения ее психопато­логии: нарциссическое и объектное, создав прообраз пере­секающихся интерпретаций, чередующихся между внима­нием к ее прегенитальным и Эдиповым сексуальным иллю­зиям и беспокойством о дефектах и гиперкатексисах (например, обольщающего характера) ее нарциссической оболочки. В сущности, чтобы субъект обрел сексуальную идентичность, должны быть выполнены два условия. Пер­вое является непременным: он должен иметь свою собствен­ную оболочку, в пределах которой действительно может чувствовать себя субъектом, обладающим этой идентично­стью. Другое условие подразумевает хорошее узнавание полимофно-перверсных и Эдиповых фантазий, эрогенных зон, спроецированных на этой оболочке и удовольствий, связан­ных с ними.
 

Спустя несколько сеансов наконец-то появляется сно­видение, над которым можно работать:

Она выходит из дома, и тротуар проваливается у нее под ногами. Виден фундамент дома. Приходит брат со всей своей семьей. Она лежит на матраце. Все спокойно смотрят на нее. Она же, со своей стороны, чувствует отвращение. Ей хочется кричать. Ее подвергают страшной пытке: она дол­жна заняться любовью со своим братом на виду у всех ос­тальных.

Она проснулась, чувствуя себя измученной.
 

В своих ассоциациях она вернулась к недавнему снови­дению о содомии. Тогда она сильно разволновалась и гово­рила об отталкивающем характере сексуальности в детских впечатлениях и в первых гетеросексуальных взаимоотно­шениях юности как об отвратительной пытке. «Занимаясь любовью, мои родители походили на животных...». (Пауза.) «Я очень боюсь потерять Ваше доверие».
 

Я: «Это тротуар, оседающий под Вами — нависшая над основами угроза. Психоанализ все больше и больше вы­нуждает Вас осознать избыток сексуального возбуждения, присутствующего с детства, и Вы хотите, чтобы я помог вам сдержать его». Слово «сексуальность» впервые прозвучало в анализе, и употребил его именно я.

Она объяснила, что прожила свое детство и юность в неприятном состоянии странного, постоянного возбужде­ния, от которого не могла избавиться.

Я: «То было сексуальное возбуждение, но Вы не могли этого понять, потому что никто из окружающих не просве­тил Вас на этот счет. Кроме того, Вы не могли определить, где Вы чувствуете возбуждение, потому что плохо знали, как устроено женское тело». Она успокоилась и ушла.
 

На следующем сеансе Зенобия снова представила обиль­ный материал, буквально засыпав меня сновидениями: они лились нескончаемым потоком, было страшно, что я с ним не справлюсь.
 

Я: «Вы настолько ошеломляете меня своими сновидени­ями, насколько сами переполнены сексуальным возбужде­нием».
 

Наконец Зенобия смогла сформулировать вопрос, кото­рый сдерживала с самого начала сеанса: что я думаю о ее сновидениях?

Я объявил, что готов говорить о ее сновидениях здесь и сейчас, ибо люди, окружавшие ее в юности, не ответили на ее вопросы о сексуальности, и с тех пор она ощущает силь­ную потребность знать, что чувствуют и думают о ее ощу­щениях другие. Однако я ясно дал понять, что не буду су­дить ни сновидения ее, ни действия. Ибо не мне решать, например, хорошим или дурным является инцест или содо­мия. После чего я предложил две интерпретации. Первая пыталась разделить объект привязанности и объект совра­щения. Собака, которую она обнимала в одном из предше­ствующих сновидений, была объектом, с которым можно общаться на примитивном, но важном уровне через так­тильный контакт, нежность меха, тепла тела, ласки лижу­щего языка. Эти ощущения благополучия, в которые мож­но погрузиться, представляют для Зенобии возможность чувствовать себя в собственном теле достаточно комфортно для того, чтобы испытать характерное сексуальное женс­кое, хотя и тревожное желание, чтобы в нее вошли. В пос­леднем сновидении с братом животный характер сексуаль­ности имеет иной смысл: она грубая. Зенобия ненавидела брата с рождения, и он отомстит, овладев ею. Это будет чудовищный, животный инцест. Кроме того, он — опыт­ный любовник, который сможет научить ее сексу, как ма­ленькую девочку.
 

Во-вторых, я подчеркнул Зенобии столкновение сексу­альной потребности ее тела, еще полностью не созревшего, с психической потребностью быть понятой. Она отдается грубому сексуальному желанию мужчины как жертва и счи­тает, что это необходимо для привлечения внимания и удов­летворения партнера. Цена удовлетворения собственных эго-потребностей есть его физическое удовольствие, времена­ми гипотетическое, временами невозможное (намек на два типа переживаний, сменяющих друг друга в истории ее сек­суальной жизни). Отсюда обольщение, столь очевидное в ее отношениях с мужчинами, игра, в которой она ловит в ловушку только себя. Я напомнил, что первые месяцы пси­хоанализа были посвящены проигрыванию и сведению на нет этой игры.
 

Психологическая работа, начавшаяся рядом таких се­ансов, продолжалась несколько месяцев. После ряда по­трясений (в соответствии с типичной для этой пациентки схемой развития посредством ломок и внезапных реорга­низаций) она принесла значительные перемены в ее профессиональной и любовной жизни. И лишь позже появи­лась возможность проанализировать специфический в ее случае прямой прыжок от оральности к гениталъности, минуя анальность.
 

Изложенный выше ход событий демонстрирует необ­ходимость как поверхностного эго, так и сопутствующего ощущения целостности и неразрывности «я» не только для принятия сексуальной идентичности и противостоя­ния Эдиповым проблемам, но, в первую очередь, для правильного определения места эрогенного возбуждения. После этого можно определить границы возбуждения и одновременно обеспечить удовлетворительные каналы разрядки, а также освободить сексуальное желание от его роли контр-катексиса ранних фрустраций, возникших из-за потребностей психического эго и тоски по привязан­ности.

Эта история болезни иллюстрирует также последователь­ность: оболочка страдания — пленка сновидения — словес­ная оболочка. Она необходима для построения достаточно вместительного, фильтрующего и символизирующего поверхностного эго у пациентов с фрустрированными потребностями и нарциссическими дефектами. Мы смогли связать бессознательную агрессивность Зенобии к мужчи­нам со следующими одна за другой фрустрациями, причи­ной которых были ее мать, отец и, наконец, братья. С раз­витием поверхностного эго в непрерывную, гибкую и проч­ную границу побуждения (сексуальные и агрессивные) стали силами, которые она могла использовать, направляя их из определенных телесных зон на более или менее адекватно выбранные объекты ради физического и психического удовольствия.
 

Чтобы опознать и представить себе побуждение, его необходимо разместить в трехмерном психическом про­странстве, локализовать на поверхности тела и почувство­вать его как фигуру на фоне поверхностного эго. Сила побуждения ощущается именно потому, что оно обозначено и очерчено. Эта сила способна отыскать объект и цель и обеспечить свободное и жизненно важное удовлетвоение. У Зенобии наблюдается ряд характерных черт истерической личности. Ее лечение вынесло на передний план «оболочку возбуждений», если использовать выра­жение, придуманное Анни Анзье. Не умея построить для себя психическую оболочку из передаваемых матерью сенсорных сигналов (существовало, в частности, серьез­ное расхождение между теплом тактильного контакта с матерью и грубостью издаваемых ею звуков), Зенобия по­пыталась заменить поверхностное эго оболочкой возбуж­дения, агрессивными и сексуальными побуждениями. Эта оболочка была следствием интроекции любящей и поощ­ряющей матери периода кормления и смены пеленок. Таким образом «я» Зенобии окуталось поясом возбужде­ний, прочно закрепившим в ее психическом функционировании двойственное присутствие матери, одновремен­но внимательной в уходе за ребенком и не чуткой к его инстинктивным желаниям. Но мать, стимулирующая тело дочери, разочаровывает вдвойне, ибо неадекватно реаги­рует на психические нужды ребенка. Она резко прекра­щает физические возбуждения, когда чувствует, что они слишком долгие или слишком приятные, сомнительны или просто обременительны для нее: как это ни парадоксально, но мать раздражается именно из-за того, что сама сделала, и наказывает ребенка, а тот впоследствии чув­ствует себя виноватым. Последовательность «удовлетворение — разочарование» разворачивается на уровне силь­ного, но не достигающего разрядки побуждения. Анни Анзье считает, что такая психическая оболочка физичес­кого возбуждения не только характеризует поверхност­ное эго при истерии, но является общей для всех невро­зов истерической предпосылкой. Вместо того, чтобы обмениваться знаками, составляющими первую сенсорную коммуникацию и основу последующего взаимопонима­ния, мать и ребенок обмениваются только возбуждениями в обостряющемся процессе, который всегда плохо за­канчивается. Мать разочарована, что ребенок не прино­сит ей того удовольствия, какое она ожидала, а ребенок разочарован вдвойне тем, что служит причиной разоча­рования матери, и продолжает нести тяжелый груз неудовлетворенного возбуждения.
 

Я бы добавил, что эта истерическая оболочка искажает третью функцию поверхностного эго, инвертируя ее. Вмес­то того, чтобы нарциссически укрыться защитным экраном, истерик счастливо живет в оболочке эрогенного и агрес­сивного возбуждения до тех пор, пока сам не начинает стра­дать, винить других в своем состоянии, негодовать и пы­таться втянуть их в повторение этой игры по кругу, где возбуждение порождает разочарование, а последнее, в свою очередь, возбуждает. В своей статье [«Недовольство и исте­рик» Масуд Кан (Masud Khan, 1974b) дает прекрасный ана­лиз такой диалектики.

Список литературы

Abraham, Nicolas (1978) L'Ecorce de le noyau, Paris: Aubier-Montaigne.

Anzieu Annie (1974) 'Emboîtements', Nouv. Rev. de Psychanal, 9-57-71.

Freud, Sigmund (1920) Beyong the Pleasure Principle, Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, SE 18.

Р.п. Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия. — М.: Прогресс, 1992. — 569 с.

Green, A. (1984) Narcissism de vie, Narcissism de mort, Paris: Editions de Minuit.

Guillaumin, J. (1979) Le Rêve et le moi, Paris: Presses Universitaires de France.

Khan, Masud (1974a) The Privacy of the Self, New York: International Universities Press.

__ (1974b) 'La Rancune de l'hystérique'; Nouv. Rev. de Psychanal., 10: 151-8.

Sami-Ali, M. (1969) 'Etude de l'image du corps dans l'urticaire', Rev. franc. Psychanal.