Если верно, что психиатрия и психопатология являются итогом длительного исторического развития, то, разумеется, верно также, что каждый из ныне хорошо нам известных синдромов имеет свою особую историю. Несомненно, что среди психопатологических синдромов именно на истерии в наибольшей степени отразилось влияние соответствующих периодов времени. Истерия, существование которой можно проследить до древнейших времен, находится, как утверждают, в состоянии исчезновения. Похоже, что истерия уже миновала пик своего социально-исторически обусловленного развития, который пришелся на времена Шарко и от которого Фрейд сумел извлечь пользу. Некоторые коллеги сегодня придерживаются мнения, что истерия является скорее пережитком, который встречается в так называемых примитивных обществах, пережитком, который порой интегрируется в общественные ритуалы, а иногда объявляются “болезнью”. Но соответствует ли это действительности? Разве в нашем индустриальном обществе нет многочисленных видов истерии, сменивших ее прежние формы проявления? Ведь, если верно то, что наши больницы больше не переполнены пациентами, страдающими истерическими припадками, истерическим параличом или контрактурой, полной потерей памяти и сумеречными состояниями, то верно и то, что все психиатры и психоаналитики как и прежде продолжают говорить о феномене, который объявили навсегда исчезнувшим. “Истерический характер” (Klages 1926) встречается необычайно часто. Психиатры и психоаналитики пытаются разобраться в его структуре, но этого недостаточно, поскольку истерию нельзя уже относить исключительно к сфере медицины, к сфере психиатра или аналитика. Антрополог и социолог также претендуют на то, чтобы исследовать механизмы истерии, так что в игру вступают социально-экономические факторы, роль которых оценивается порой весьма по-разному.
 

Нашей задачей должно стать изучение истерии с психоаналитических позиций. Поэтому все прочие аспекты мы либо оставим в стороне, либо коснемся их мимоходом там, где это будет уместно. Тем не менее обратим здесь внимание читателя на одну из последних работ в журнале “Контроверзы психиатрии” (1968), в которой подробно рассматривается предмет нашей статьи.
 

Основные проблемы истерии можно сформулировать сегодня следующим образом:

— Как можно обрисовать истерическую структуру с точки зрения симптомов и характера истерии?

— Следует ли относить истерию исключительно к сфере неврозов?

— Играет ли сексуальность как и прежде решающую роль, которую приписывали ей Фрейд и его предшественники в соответствии с древней традицией?

— Каковы взаимосвязи между истерией и другими психопатологическими синдромами, то есть не только между истерией, психосоматикой и психозом, но и между истерией и различными формами психопатии и токсикомании?

— Каковы связи между истерией индивида, с одной стороны, и социальной организацией (культурой и “антикультурой”) — с другой?
 

ИСТЕРИЯ: ДО ПСИХОАНАЛИЗА И БЕЗ НЕГО
 

Современная история истерии
 

Мы не хотим здесь обсуждать четырехтысячелетнюю историю концепций истерии, начиная с кахунского папируса (1900 г. до н. э.), в котором матка описывается как место локализации болезни, и кончая Международным психоаналитическим конгрессом 1973 года, который поставил на повестку дня вопрос о том, как трактовали эту проблему в эпоху Шарко. Ильза Фейт (Veith 1965) обстоятельно рассмотрела историю связанных с этим идей. Мы считаем уместным заняться первыми смутными началами психоанализа у Пюсегара и Месмера, ибо здесь, как мы можем увидеть, понятие переноса в конечном счете является наследием представлений о животном магнетизме (Neyraut 1973). Поездка Фрейда в Париж общеизвестна (см. также статью Ю. фом Шайдта “Фрейд и его время”). По-видимому, там он нашел то, чего ему недоставало в Вене: учителя, наставника. Но вместо того чтобы останавливаться на бесконечно повторяемом анекдоте о том, как Фрейд сообщает изумленному Шарко о своей твердой уверенности в той роли, которую играют “chose genitale” [половые органы (фр.). — Ред.], и втайне оказывается очень удивлен, когда Шарко принимает к сведению это наблюдение в качестве конфиденциального сообщения, было бы лучше подробнее изучить отчет об исследованиях, проведенных Фрейдом в Париже (Freud 1960). Из этого отчета следует, что Фрейд перенял у Шарко не только его строгую форму наблюдения, но и то, каким образом тот систематизировал полученные результаты в соответствии с инспирированной нозографией. Если Фрейд считается отгадчиком загадок бессознательного, то следует подчеркнуть, что смысл этих загадок следует искать не только во взаимосвязях, которые устанавливаются между симптомом и его значением, но прежде всего во взаимосвязях противоречивых значений, объединенных в когерентную совокупность, причем эта когерентность возникает не столько сама по себе, сколько из отношений с другими взаимосвязями противоречивого значения, как например совокупность неврозов навязчивых состояний.

Беглое ознакомление с историей делает свидетельствует: роль сексуальности признавали еще со времен Древнего Египта. Главное открытие Фрейда заключается в том, что он показал, каким образом устанавливается взаимосвязь между половой сферой и психическим аппаратом и как подобная связь через организм, выступающий в роли посредника, переходит в психическую активность. Ему удалось добраться до самых корней истерии и избавить истерию от таинственной ауры, раскрыв инициирующие механизмы. С другой стороны, он подчеркнул относительность той роли, которую играет сексуальность в этом виде неврозов, показав, что и другие виды неврозов могут быть обусловлены сексуально.

Взаимосвязи между истерией, медициной и возникновением психоанализа не вызывают удивление (Pontalis 1973). На первый взгляд представляется вполне естественным, что именно медик открыл и истерию, сняв с нее покров таинственности, и психоанализ. И все же необходимо в какой-то мере дать волю своей фантазии, чтобы представить себе, как в конце XIX века могли выглядеть отношения, складывавшиеся между врачом и истериком. Посмотрим еще раз на те старинные эстампы, на которых изображено торжественное и полное достоинства появление наставника, окруженного толпой внимающих, ему учеников. До асептической атмосферы, которая царит ныне в отношениях между медиком и больным, еще очень далеко. Наставник в то время был своего рода волшебником, так как именно он обладал знаниями и мог с удивительной точностью предсказывать ход предстоящих событий. Но его слабость таилась как раз в этих знаниях. Подлинным церемониймейстером всего процесса был сам истерик. Он привлекал к себе больше внимания, чем наставник. Своими симптомами он очаровывал так, как это делала Пифия, которая напрямую общалась с богами. Истерик должен был покончить со всесилием волшебника и превратить толкователя в простого свидетеля. Это был врач, представитель класса, господствовавшего над всем остальным обществом, член касты, в которой родились и жили отец, сын и внук. Это был человек, которому истерик бросил вызов: “Скажи мне, отчего я страдаю, и исцели, если можешь!” В Париже, как и в Вене, истерик ставит вопрос о вожделении, а тем самым и о том, как общество, используя все средства, упражняется в лживости и подавлении. Лечение истерии, без сомнения, оправдано тем, что истерик “болен”. Однако сквозь эту болезнь вырисовывается проблематика пола, детства, семьи да и общества в целом. И все же нас не следует понимать превратно: мы никоим образом не отстаиваем здесь идею социогенеза истерии; скорее речь идет о представлении, согласно которому истерия и культура неразрывно связаны между собой. Но эта связь возникает благодаря взаимоотношениям между родителями и ребенком, причем родители принадлежат к определенной культуре и сами являются детьми родителей, на которых лежит отпечаток культуры своего времени (см. статью П. Орбана). Без такой двойственной перспективы у нас нет средства, позволяющего объяснить различную частоту проявления истерии в зависимости от конкретного места и времени. Собственно вопрос не сводится к тому, имеет ли место сегодня истерия или она окончательно исчезла. Он сводится к тому, какую форму принимает истерия в конкретных социально-исторических условиях.

Истерия без бессознательного

Прежде чем обратиться к психоаналитическому исследованию истерии, нам необходимо разобраться в некоторых ипотеках, а именно: 1) организмической, 2) социологической и 3) психологической.

Равным образом нам следует четко понимать, о чем именно мы говорим. Представляется вполне правомерным, когда в “чисто дескриптивном” исследовании (Sutter, Scotto, Blumen 1968) мы даем клиническое описание истерии. В действительности же и дескриптивный стиль, и соответствующая классификация свидетельствуют о методологическом выборе теоретического решения. Подобное описание находится под влиянием медицинской модели, в большей или меньшей степени патологофизиологических ссылок (противопоставления физических и психических феноменов, острых и хронических недугов, причем одни из них связываются с нервной системой жизненных и объектных отношений, тогда как другие приписываются вегетативной нервной системе и т.д.). Психиатр пытается ограничить полиморфизм истерии, сводя ее к параметрическим рамкам физической болезни. Однако сегодня хорошо известно, что истерик, если он симулирует болезнь, не придерживается ее закономерностей, поскольку его тело, которым он с нами конфронтирует, проявляет расстройства в соответствии не со своей органической структурой, а с бредовой структурой, которая присуща больному. Представление же, которое он составляет о своем теле, не обязательно связано с его действительной биологической конституцией. Далекий от того, чтобы отрицать реальность истерии, Фрейд нашел здесь возможность разработать концепцию психической реальности. Как нам известно, другие ученые (например, Ж.-Ф. Ф. Бабински) использовали эту перспективу как повод к тому, чтобы вообще отрицать само существование истерии и усматривать в ней лишь эффект внушения: пифиатизм, который можно подавить внушением, усиленным при необходимости с помощью фарадизации. Возникает вопрос: почему психиатр в своем всемогуществе вдруг начинает выступать в качестве палача? Ведь электричество относится к арсеналу того параллельного правосудия, которое любой ценой желает добиться признания и наказания. Меняются стиль и порядок ведения “охоты за ведьмами”, но сущность ее остается неизменной! Пожалуй, это имеет нечто общее с борьбой за власть между исполненным достоинства наставником и истеричным пациентом. Настало время подробнее рассмотреть упомянутые выше ипотеки. 1. Организмическая ипотека. В недавно вышедшем журнале К. Куперник и Ж. Бордес (Koupernik, Bordes 1968) пришли к заключению, что поиски биологического субстрата истерии кончились неудачей. В этой связи нам следует все же вспомнить концепцию Ван Богерта и работы румынской школы, в которых изучались постэнцефалические поражения экстрапирамидной системы и промежуточного мозга. В результате стали говорить о нарушениях “подкоркового психизма”, объяснявшихся опять же поражениями экстрапирамидной системы и промежуточного мозга, которые в настоящее время локализуют в лимбической системе (Омм). Вместе с тем предпринимались попытки разработать подход, который бы отвечал всем нюансам и руководствуясь которым можно было бы диалектически рассмотреть отношения между врожденным и приобретенным, между патологическими и функциональными феноменами. Электроэнцефалография заменила клинико-анатомические исследования (Донгир, Шагасс) с тем, чтобы лишь натолкнуться на признаки “незрелости”, диффузии и чувствительности, возрастающей главным образом при гипервентиляции. Эти не слишком убедительные результаты позволяют разве только увидеть, что пациенты, страдавшие неврологическими приступами или подвергшиеся нейролептической химиотерапии, могут высказывать жалобы, подобные жалобам при истерии.

Возможность наличия связей между эпилепсией и истерией, а в последнее время между истерией и тетанией вызвала бурные дискуссии. И если время истеро-эпилепсии миновало, то в многочисленных недавних публикациях подчеркивается значение аффективных факторов как в преодолении кризисов и организации образа жизни эпилептиков, так и для улучшения самочувствия после прохождения психотерапии.

Какой же вывод мы можем из этого сделать, прежде чем перейдем к другой ипотеке? С практической точки зрения необходимо постоянно иметь в виду, что истерические жалобы пациента могут представляет собой последствие органического поражения. Поэтому важно иметь информацию о подобных взаимосвязях и отыскивать специфические признаки, свидетельствующие о соответствующем поражении. С теоретической точки зрения следует указать на источник методологических ошибок: если психический синдром в определенном количестве случаев связан с неврологическим синдромом, то медицина имеет полное право прийти к выводу о том, что во всех случаях имело место более или менее доказуемое органическое поражение. Эта точка зрения служит аргументом в пользу отказа от специфической психической структурализации. Органическое должно всегда объяснять психическое, существование которого обманчиво. Решение всегда находится в сфере патофизиологических механизмов. Но в таком случае психопатология была не более чем артефактом, продуктом нашего незнания. И наоборот, достойно внимания незнание “органиком” того, как функционирует психический аппарат в особых случаях. Фактически складывается впечатление, что в случаях, когда нет связей, обусловленных поражением организма, имеет место сильное сопротивление представлению, что сосуществование электроэнцефалографических признаков может быть не причиной, а следствием психической активности. В качестве аргумента, подкрепляющего сказанное, здесь следовало бы привести изменение электроэнцефалограммы эпилептика в результате психотерапевтического лечения.

2. Социологическая ипотека (Ellenberger 1968). Формы проявления эпилепсии изменяются в соответствии с социально-историческими условиями. Эта взаимосвязь становится особенно отчетливой, когда речь идет о военных неврозах. Разумеется, активность этнической группы в одних и тех же условиях может проявляться в большей или меньшей степени. Даже если война не представляет собой принудительной деятельности (болезнь югославских партизан, Parin 1948; см. также статью “Психоанализ в Югославии” в т. II), часто можно наблюдать истерию, особенно когда сексуально фрустрированные мужчины вынуждены считаться с исключительно высокими требованиями идеала коллективного Я. Культурные группы, относящиеся не к западным и не промышленно развитым странам, чрезвычайно восприимчивы к подобным влияниям (индусы-солдаты, пуэрториканский синдром); это же относится к лицам из наиболее ущемленных социальных слоев. Впрочем, в определенных культурных группах мы сталкиваемся с истерией и вне военного времени (истерические припадки у эскимосов, “свадебные психозы” в Северной Африке, Югославии и Северной Каролине).

Из этих наблюдений вытекают многообразные следствия: важность социально-экономических условий (тяжесть условий жизни), травматических истерогенных факторов (опасность для жизни в военное время), культурные модели (вынужденные браки), степени социальной терпимости (симпатия, питаемая к истерикам), предрасполагающих индивидуальных факторов (незрелость, психический инфантилизм и т.д.).

В нашей культурной среде Израэль и Гурфин исследовали окружение 2274 истериков. Они также натолкнулись на определенные различия в распространенности истерии у женщин и мужчин. Однако по-настоящему примечательным в данном исследовании является тот факт, что мужчины реагируют на конфликт “отыгрыванием” (acting out) с употреблением алкоголя. Для типичной семейной ситуации истерики характерны следующие признаки: отсутствие отца; мать, оспаривающая позицию отца, когда она, пылая ненавистью, отвергает свою женскую роль и проявляет желание иметь пенис. Важным фактором является терпимость окружения к истерику. Если прибегают к такому средству, как стационарное лечение, то это означает уменьшение терпимости, то есть нетерпимость. Эта “отсылка” к медику, который в данном случае наделен магической и в то же время не имеющей шансов на успех силой, ставит врача в положение, в котором оказанное ему доверие остается иллюзорным, поскольку оно основано на недоверии, с помощью которого пациент хочет сохранить свою тайну и тем самым обеспечить дальнейшее существование своей истерии.

3. Психологическая ипотека. Со времен Пьера Жане развитие психологии ушло далеко вперед. Пожалуй, можно сказать, что после Шарко развитие психопатологии пошло по двум путям. Один путь, которым последовал Фрейд, должен был открыть эпистемологическую область. Другой путь, идти по которому решился Жане, придерживался рамок психологии сознания. Выявлению психической конституции истерика (Janet 1894) не было уготовано никакого будущего, даже несмотря на те перемены, которые вынуждена была претерпеть психопатология, поскольку психология, прибегая к экспериментально-психологическим тестам, стремилась добиться более точного понимания истерической личности, не переходя, однако, границ, исключающих бессознательное. В этом случае симптом и истерическая личность составляют единое целое.

Истерическая личность стала объектом многочисленных исследований. Наиболее полным из них является исследование Т. Лемперьера (Lemperiere 1968) '. В заслугу Лемперьера следует поставить то, что он (после других — см. например: Ljungberg 1957; Stephens, Kamp 1962; Ziegler, Imboden, Meyer 1960) провел различие между истерической личностью и личностью истериков. Это означает, что между истерической личностью и личностью пациентов, ставших жертвой истерической симптоматики, не существует ни малейшего соответствия. Анализ последней из названных категорий пациентов в действительности обнаруживает большое многообразие типов личности. Между истерическими симптомами и истерической личностью имеется одна, хотя и пересекающаяся область, а именно в том случае, если пациенты одновременно проявляют черты истерической личности и истерические симптомы. Явление истерической конверсии2 представляет собой модус декомпенсации, который встречается не только у истериков (истерических личностей). К сказанному следует добавить, что конверсия — это лишь одна из возможных модальностей соматизации (см. статью Я. Бастиаанса).

Конверсия, по-видимому, встречается тем чаще, чем инфантильнее личность. Согласно Лемперьеру, утверждающему, что с наступлением конверсии страх исчезает (“belle indifference” 3), способность к конверсии предполагает “особую ней-робиологическую оснащенность”.

Лазар, Клерман и Армор использовали факторный анализ. Они выявили пять классических доминирующих черт: эмоциональную лабильность, истероидность, эротизацию социальных отношений, эгоцентризм и зависимость. Парадокс полученных данных состоит в том, что оба классических признака, а именно суггестивность и сексуальный страх, неожиданно не обнаруживают между собой корреляции. Согласно Лемперьеру, суггестивность должна коррелировать с оральными чертами личности. Айзенк указал на то, что из всех больных истерики менее всего суггестивны и услужливы. Лемперьер справедливо считает, что отсутствие какой-либо корреляции с чертой “сексуальный страх” следует отнести на счет метода анкетирования, в котором делается акцент на роли вытеснения, а также желании к согласию с группой. Здесь мы наталкиваемся на одно из ограничений психологического исследования, которое сохраняется даже в том случае, если исследование проводится по возможности объективно. Здесь следует также указать на то, что в упомянутом исследовании изучалась исключительно женская истерия.

Для Лемперьера истероидность образует ядро истерической личности. С этим ядром связаны чрезмерная реактивность, склонность к манипулированию, чрезмерная зависимость и постоянное сексуально провоцирующее поведение. У трети подобных истерических личностей эти черты характера с возрастом улучшаются. При наличии дополнительных конверсионных симптомов этот прогноз оправдывается лишь в редких случаях.

В заключение следует также указать на истерию мужчины. В этом случае ядро истерической личности (истероидность) имеет тенденцию проявляться еще более выраженно. Это имеет место прежде всего у военных: последствием являются отчетливые кризисы, панические реакции, попытки самоубийства, шатания с потерей памяти и т.д. У гражданских лиц наблюдается, например, следующее: они терпят неудачу в аферах, о которых хвастливо возвещали, спасаются бегством в болезнь или пьянство, тиранизируют собственную семью. Описан еще один тип — пассивной, зависимой личности, характеризующейся незрелостью и преобладанием женских черт. С. Лисфранк-Фор отмечает, что бегство в болезнь связано с двумя основными установками — либо с радикальным отказом от мужественности, либо со значительной выгодой от болезни.

Сколь ни интересны эти исследования, во всех них можно выявить подход, который оказывается ограниченным постольку, поскольку основой всегда является лишь поведение пациента.

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ ИСТЕРИИ

Фрейд, конверсионная истерия и ее будущее

Хотя именно Шарко в 1895 году дал Фрейду значительный стимул к тому, чтобы приступить к изучению сексуальности, решающей для него все же оказалась встреча с Брейером, ибо она привела к первым научным дискуссиям еще до опубликования “Очерков об истерии” (1895). Брейер считал, что первостепенное значение имеет гипноидное состояние, как будто угрызения совести не могли открыть доступ к бессознательному. Фрейд же наоборот уже склонялся к идее о примате бессознательного. Здесь нам не нужно еще раз разбирать отдельные фазы, которые привели от гипнокатартического метода к психоанализу, творению самого Фрейда. С полным основанием говорилось об открытии заново психоанализа. Однако следует добавить, что собственно открытием Фрейда было прежде всего открытие вытеснения и бессознательного — не сексуальности вообще, а инфантильной сексуальности. В этом контексте весьма странным является тот факт, что вопреки тем догадкам, которые были высказаны в 1897 году, открытие эдипова комплекса произошло с некоторым опозданием.

Необходимо вспомнить о том, каким образом Фрейд перешел от травматической теории совращения к теории фантазий о совращении. К сожалению, все обстоит не так просто, поскольку без преувеличения можно утверждать, что психоанализу еще долго придется решать эту проблему. С самого начала в психоанализе имеются спорные теории относительно внутренних и внешних причин возникновения различных психических недугов, которыми страдают ребенок и взрослый. От теории травматического генеза до сих пор так и не отказались; она появляется сегодня в других формах и распространяет сферу сексуальных травм на травмы первого года жизни. Ее вновь можно встретить у многих авторов (например, у Гартманна — “среднеожидаемое окружение” — или у Винникотта — “достаточно хорошая мать”),

В противоположность этому можно, пожалуй, сказать, что Мелани Кляйн выступает в защиту идеи о, так сказать, “эндогенном” происхождении истерии, объясняя психические расстройства непрекращающимися конфликтами между влечением к жизни и влечением к смерти. Что касается этих различающихся взглядов, то Фрейд предусмотрительно, как это было ему присуще, никогда не отказывался от представления о дополнении факторов (конституция плюс приобретенный опыт), хотя до конца своей жизни признавал, что многие деформации Я могут объясняться ранними травмами, случившимися на стадии развития, когда незрелое Я оказывается неспособным войти в ситуацию таким образом, чтобы могли заработать защитные механизмы, достаточно дифференцированные для того, чтобы не нанести ущерба его развитию.

История истерии в контексте психоанализа — это одновременно история парадокса и разочарования.

Мы уже указывали на то, что не было случайностью, что именно медик проник в тайны истерии, хотя в принципе с этой задачей мог справиться, конечно, социолог или теоретик культуры. Истерик ожидает от терапевта двух вещей: во-первых, обозначения своего заболевания как физического недуга, во-вторых, доказательства того, что терапевт в конечном счете потерпит неудачу и будет отвергнут. Вначале он пробуждает у медика желание проводить лечение, чтобы завести затем того в тупик путем (одобряемой, отвергаемой или скрытой) эротизации отношений с терапевтом. Фрейд же уклонился от участия в этой игре и тем самым сумел заманить истерика в его собственную западню. Одновременно ему удалось раскрыть значение и структуру истерических феноменов, пролить свет на их связи с другими клиническими картинами болезни и разработать психоанализ. Фрейд разграничил две сферы: сферу действительных неврозов (ни неврозы страха, ни ипохондрия, ни неврастения не являются составной частью истерии) и сферу неврозов переноса (истерия страха, конверсионная истерия, фобии и неврозы навязчивых состояний). В нашу задачу не входит рассмотрение важности такого разделения и различных форм истерии, описанных самим Фрейдом или вместе с Брейером (гипноидная истерия, ретенционная истерия, истерия страха, конверсионная истерия). В конечном счете неврозы переноса были противопоставлены нарциссическим неврозам (маниакально-депрессивному психозу и шизофрении).

Процесс исторического развития психоанализа должен был сделать парадокс очевидным. После 1917 года конверсионная истерия исчезает из комментариев Фрейда (если не принимать во внимание работы о травматических неврозах). Исключение из этого составляют лишь труды по истории психоанализа. Таким образом, конверсионная истерия является отправной точкой и одновременно точкой соотнесения. Правда, остающаяся часть психопатологии описывается посредством конверсионной истерии, которая в клинической практике в силу социально-исторического развития встречается все реже и реже. Здесь необходимо подчеркнуть, что, хотя истерия продолжает существовать в своей конверсионной форме, чаще всего привлекает к себе внимание истерический характер. Фрейд исходил не из истерической структуры, а из конверсионной истерии. Но мы сегодня знаем, что истерическая структура и конверсионная истерия иногда совпадают. В классической психоаналитической концепции истерия связана с генитальностью, тогда как в современной клинической практике подчеркивается значение догенитальной фиксации, к рассмотрению которой мы еще вернемся. В связи с этим можно задать себе вопрос, следует ли довольствоваться противопоставлением истеро-фобической и компульсивной структур, то есть фаллической фиксации, с одной стороны, и анального расстройства — с другой, и не должна ли переоценка истерии повлечь за собой пересмотра психопатологической систематизации Фрейда.

Разочарование

В классических работах истерия рассматривается как тип болезни, при котором рекомендуется психоанализ. Однако в наши дни приходится часто сталкиваться с тем, что истерия объявляется не подвластной анализу. И все же в “Очерках об истерии” речь идет о пациентках, в отношении которых позволительно спросить, действительно ли все они — больные истерией. К тому же нередко бывает очень просто с помощью позитивного переноса добиться симптоматического излечения. И наоборот, структурные изменения, на которые нацелен психоанализ, зачастую оказываются либо ограниченными, либо слабыми. Не следует ли из этого сделать вывод о том, что для психоанализа было бы лучше, чтобы он признал свое поражение в этой области? Или не следовало бы из этого заключить, что необходимы методические изменения? В любом случае несомненно то, что по отношению к этим вопросам нет полного единодушия. На Международном психоаналитическом конгрессе в Париже четверо его участников и ведущий дискуссии за круглым столом (Берес, Бренман, Грин, Намнум и Лапланш) придерживались различных точек зрения: от классической фрейдовской до четко выраженной кляйнианской позиции. Но все это однозначно показало, что “Истерия сегодня” — такова тема дискуссии — по-прежнему остается неразработанной. Все же прежде чем перейти к рассмотрению работ последнего времени, необходимо кратко обобщить накопленный опыт, которым мы обязаны Фрейду и его последователям.

Фрейдовская теория истерии

(Развитие этой теории охватывает период между 1893 и 1917 годами и будет рассмотрено здесь поэтапно.)

Защитные невропсихозы (1893—1896)

“Очерки об истерии” (1893—1895) — результат совместной работы Брейера и Фрейда. Однако собственно фрейдовская теория истерии начинает прорисовываться только с рассмотрением защитных невропсихозов (1894—1896: письмо Вильгельму Флиссу от 1. 1. 1896 г.). В рамках жесткого параллелизма происходит взаимное определение истерии, фобий и невроза навязчивых состояний (Green 1954). Все вместе они образовали область, которая должна была стать сферой для приложения психоанализа. В этот период представлена травматическая теория. Роль травмы обусловлена ее последствиями: расщеплением особым образом оформленного психического ядра. В этом контексте мы должны вспомнить о двухфазной структуру травмы (детство и пубертатный период), причем вторая фаза — это фаза, в которой вспоминается событие. “Истерик страдает от воспоминаний”, и значимость этих воспоминаний определяется тем, что болезненное заклятие прошлого исполняется в теле, измененном пубертатом. Из “досексуального” травматического периода индивид перешел в сферу сексуального; это различие в пережитом является, однако, весьма существенным. Расщепленное психическое ядро управляется специфической психической каузальностью; об этом свидетельствует анализ воскрешенного в памяти. Категория каузальности присуща особому нозографическому классу — защитным не-вропсихозам, в которые первоначально включались как неврозы, так и определенные психозы (паранойя, меланхолия, хронические галлюцинаторные психозы) и которые отличаются от актуальных неврозов, где преобладают неотложные вытеснения. В конечном счете защитные невропсихозы с клинической точки зрения подтверждают наличие бессознательной организации, находящейся в конфликте с Я.

В чем же специфика истерии? Функция истерического симптома состоит в том, что благодаря конверсии ослабевает бессознательное представление. “При истерии обезвреживание невыносимого представления происходит благодаря тому, что сумма его возбркдения превращается в телесное явление, для чего я бы хотел предложить название конверсия” (I, 63) 4. Акцент делается на обязательном отведении и переносе психического конфликта, который теперь разрешается на другом уровне. Тем не менее удовлетворение желания достигается также и в телесной сфере, поскольку при конверсии речь идет о символической соматизации. Соматическая же восприимчивость является средством, с помощью которого происходит удовлетворение желания. Попутно здесь следует заметить, что фобия представляет собой психическое проявление невроза страха, то есть результат действия механизма, противодействующего конверсии, поскольку страх, проявляющийся (в соматической форме) в неврозе страха, а именно в обмене между сознательным и бессознательным, преобразуется и связывается психическим репрезентантом, причем это происходит с различных точек зрения: экономической, динамической и топически-функциональной.

Дора (1901)

По нашему мнению, раздел “Дора” характеризуется отношением между сновидением и истерией, образующим предмет данной публикации. Помимо конверсии, определение которой уже дано, Фрейд описывает роль превращения аффекта, при котором место желания и амнезии занимает антипатия, из-за чего истерик становится столь непонятным. Но прежде всего в этот период описываются три важных факта:

1) перенос;

2) значение истерических симптомов; здесь речь идет о чистой форме проявившихся фантазий, а потому о тенденции не к припоминанию, а к отыгрыванию;

3) эдипов комплекс, который в том, что касается роли идентификации, характеризуется бисексуальностью и ее последствиями.

Другими словами это означает:

— истерия является сферой преобладания эроса, переноса, эдиповых чувств влюбленности в их бисексуальной форме;

— в результате конверсии истерический симптом создает дефект, через который он метафорично выражается;

— мышление сковывается формами воображения, фантазиями, в которых проявляются разнообразные идентификации.

После опубликования случая Доры 5 появились многочисленные работы, целью которых было исследование причин неудачи Фрейда, а также реальной ценности его теории. Некоторые объясняют эту неудачу недостаточным анализом гомосексуальности, то есть моментом, который позднее признал и сам Фрейд. Как нам известно, на Феликса Дойча (Deutsch 1957) огромное впечатление произвели явные деформации личности Доры, которую он вновь увидел в 1922 году. М. Файн, П. Марта, М. де Мюзан и Ч. Дэвид (Fain et al. 1968) утверждали, что Дора представляла собой случай не истерии, а вторичной истеризации психосоматических расстройств, прогноз которых является менее благоприятным. Как всегда, “малая истерия” представляется нам сегодня в силу временной отдаленности тяжелым неврозом.

Фантазии и истерические приступы (1908—1909)

В 1908—1909 годах Фрейд подготовил две наиболее важные и, без сомнения, завершенные работы об истерии. В статье “Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности” (1908) устанавливается связь между грезами, осознанными и бессознательными фантазиями, мастурбацией и истерическими симптомами. Представление о невыносимой репрезентации травмы, лежащей в основе симптома, дополняется представлением о сгущении многочисленных фантазий. В результате “ассоциативного возвращения” симптом становится их эрзацем.
 

Работа “Общий взгляд на истерический приступ” (1909) довершает предшествующие наблюдения. В отношении истерических приступов речь отныне идет исключительно о спроецированных и приведенных в действие фантазиях, в которых действие (в драматическом смысле) разыгрывается как пантомима. Но таким образом — как и в сновидении — на пути от фантазии к симптому происходят различные искажения. И так же, как в сновидении, анализ позволяет пролить свет на их причины и значение. Анализ, однако, доказывает: преобладание механизмов сгущения, взаимодействие разного рода идентификаций, наличие противоположных сексуальных ощущений и гомосексуальности в процессе происходящего. Этиология и функция фантазий состоят в том, чтобы обеспечить замену вытесненному инфантильному сексуальному удовлетворению. В действительности здесь имеет место чередование: вытеснение/неудача следует за вытеснением/возвращением вытесненного.

Труды по метапсихологии (1915—1916)

В этих работах Фрейд последний раз обращается к теме конверсионной истерии. Внимание Фрейда привлекает судьба аффективных импульсов, вытеснение которых должна объяснить “belle indifference”. Репрезентант влечения уходит из сознания, принимая форму конверсии. Это — результат сгущения, приводящего к формированию эрзаца. Благодаря ему аффективный нейтрализуется. Правда, такое достижение имеет преходящий характер, так что индивид вынужден создавать новые симптомы.

“Торможение, симптом и страх” (1926)

В этом труде практически не идет речи об истерии — здесь подробно анализируется фобия и в первую очередь Фрейд уделяет внимание проблеме торможения. И хотя данная работа не имеет явного отношения к истерии, однако в той мере, в какой торможение является для Фрейда следствием чрезмерной эротизации несексуальной или десексуализированной функции, можно, пожалуй, предположить, что торможение предшествует конверсии. Более того, многие авторы уже в после-фрейдовский период рассматривают торможение (особенно если оно касается сексуальности) в качестве одной из модальностей по крайней мере некоторых форм истерии. Однажды возникшее торможение наносит ущерб Я. Истерические пациенты (вопреки их собственному мнению) испытывают страх не перед возможной неудачей, а перед желанием, осуждаемым Сверх-Я, то есть Сверх-Я, которое нельзя ввести в заблуждение переносом эротизации на функцию Я.

Заключение

Мы увидели, что Фрейд занимался чуть ли не исключительно генитальной проблематикой истерии. И наоборот, так называемым догенитальным фиксациям внимание практически не уделялось. Анальность и оральность упоминаются только в связи с их функцией топической регрессии. Точно так же и Я лишь в незначительной степени становится предметом тщательного исследования. Сама же конверсионная истерия расценивается Фрейдом как успех, так как в этом случае — в отличие от фобии или навязчивости (см. статью П. Куттера) — экономия неудовольствия является чуть ли не всеобъемлющей.

Истерия с позиции эпигонов — генетическая и структурная точки зрения

Соратники и последователи Фрейда должны были вначале обогатить его представление об истерии, а затем изменить его. Поскольку соответствующая литература весьма обширна, нам предстоит сделать выбор. До поры до времени внимание уделялось симптому, позднее — неврозу, затем — характеру и, наконец, — структуре.

Статья Шандора Ференци “Феномены истерической материализации” (1919) в связи с этим играет классическую роль. Ференци — первый, кто признал важную роль Я в телесном языке истерика. По его мнению, регрессию Я истерика надлежит относить к тому времени, когда организм, чтобы приспособиться к реальности, как раз эту реальность и пытается изменить с помощью магических жестов. Единственное, что делает истерик, — это разговаривает со своим телом, словно факир, играет с ним. Он сексуализирует часть тела, в которой находится симптом. Эта материализация, однако, осуществляет желание с помощью магической фантазии. На основе материи, которой человек располагает в своем теле, ему — подобно художнику, придающему форму материалу в полном соответствии с замыслом, или оккультисту, по простому требованию медиума, представляющему “создание” либо “материализацию” определенных объектов, — удается создать — пусть даже пока еще столь примитивную — наглядную репрезентацию (Ferenczi 1964). Мы видим, что здесь имплицирована регрессивная модальность, которая не довольствуется галлюцинаторным осуществлением желания, подобным тому, которое происходит во сне. Именно Ференци одним из первых поставил под сомнение генитальную фиксацию истерии, поскольку регрессия, рассматриваемая с этой точки зрения, является весьма глубокой. Мы можем сказать, что взгляды Ференци во многом близки взглядам Гроддека. Регрессия в “первобытное состояние”, каким его видит Ференци, имеет определенные последствия для того представления, которое имеется у нас о языке тела и языке в целом. Органическая основа, на которой возникает все символическое в душевной жизни, отчасти проявляется и в истерии.

Символические катексисы телесных функций и так называемая сексуализация предполагают смещение эротического ощущения с полового органа на другие части тела, причем возбуждения сексуальности вновь материализуются (соматизируются). Но, как и прежде, представляет загадку удивительная пластичность, которую выказывает истерик, этот безупречный акробат во всем, что касается желаний и стремлений.

Вильгельм Райх в своей работе “Анализ характера” (Reich 1933) исследовал связь между соматической гибкостью и сексуальным хвастовством истерического характера. Райх объяснил тот глубокий страх, который должен охватывать истерика в процессе полового акта. Поверхностная эротизация, отличающая этих людей, всегда остается лишь тактикой, с помощью которой они противостоят опасности. Эту позицию можно, пожалуй, сформулировать следующим образом: уж лучше обольстить в момент, который выбираешь сам, чем оказаться обольщенным при неожиданном нападении, не располагая временем для выработки защитных стратегий. При эротических встречах истерик пытается опередить своего партнера, ибо он хочет быть ведущим в танце. Он должен держать под контролем происходящее. Истерик стремится не удовлетворению влечения, а к тому, чтобы одолеть партнера. Возникающий застой либидо вынуждает к постоянному повторению. Панцирь характера служит защитой. Парадокс здесь заключается в том, что сама защита по своей природе является сексуальной. В конечном счете сексуализация является наилучшим оружием против сексуальности. Райх отметил также оральную регрессию истерика, наступающую в период депрессии; эта депрессия возникает в результате утраты любви, а еще чаще — вследствие отказа от объекта. Из-за этой давней фиксации сдерживается или становится невозможной сублимация. Но поскольку реактивные образования являются слабыми, панцирь, о котором говорилось выше, оказывается не более чем щитом из картона, не способным защитить человека от стремления к непосредственному генитальному удовлетворению, то форсируемого, то оттягиваемого. Благодаря Райху стало больше известно о грозящем распаде, из-за которого истерическая личность скрывается от внешнего мира. Поскольку клиническая область изменилась, то можно, пожалуй, говорить об истеро-фобическом Я.

Федерн и Фенихель противопоставляли это — здесь они придерживались фрейдовской традиции — компульсивному Я. В своем исследовании Фенихель (Fenichel 1931) 7 вновь обращается к классическим данностям, которые он подвергает дальнейшей разработке. В этой статье нам представляется важной прежде всего идея о необходимости разграничивать моносимптоматическую конверсию и невроз органов, что позволяет понять различие между истерический неврозом и психосоматическим заболеванием. Кроме того, возникает новая нозографическая категория, а именно категория догенитальных конверсии (заикание и тики). Фенихель приписывает важную роль идентификации. В определенном смысле можно сказать, что пластичность тела/ которая является причиной его соматической податливости, возрастает вдвое благодаря психической пластичности, а именно благодаря использованию идентификации, осуществляемой в различных целях. Идентификация может происходить как с соперником, так и с утраченным объектом: две типичные идентификационные модальности, последняя из которых характерна для меланхолии. Поскольку нам известна частота приступов депрессии у истериков, эта связь нас не удивляет.

Хотя Фенихель, по-видимому, остается сторонником классической фрейдовской концепции, в которой фиксация относится к фаллической стадии, он не исключает возможности и более поздних фиксаций. По его мнению, истерикам не удается идентифицировать свое Я со своим телом. Абрахам и он придерживаются той точки зрения, что генитальность исключена из любви и что важную роль играют инцестуозные фиксации. Здесь необходимо вспомнить о том, что и у женщины эти фиксации имеют отношение как к матери, так и к отцу. Что касается женской сексуальности, то недавно проведенные сексологические исследования, в которых изучалась роль клитора и вагины, похоже, делают необходимой новую оценку. Как бы то ни было, на уровне фантазий проблема состоит в том, чтобы расчленить свою половую принадлежность, например, желание иметь пенис (или зависть) — страх перед ролью матери, или желание иметь детей — отношение к материнской груди (зависть) и т.д.

Здесь уместно прояснить влияние представлений Мелани Кляйн. Поскольку, по ее мнению, существует психотическое основание неврозов, вполне логично, что ее представления были ориентированы в направлении, указанном Ференци, то есть в направлении “орализации истерии”, где проблематика пениса была заменена проблематикой материнской груди. В соответствии с этим и либидо играло всего лишь роль приманки, тогда как реальная проблема помещалась в деструктивные влечения. Возобновив анализы фобий “человека-волка” (1932) 8, она описала паранойяльные фобии, возникающие вследствие страхов преследования; эти страхи тесно связаны с деструктивными желаниями, которые проецируются на объект и призывают к отмщению. Это, однако, является заблуждением, поскольку вполне очевидно, что фобии “человека-волка” сегодня рассматриваются уже не как случай невроза, а как пограничное состояние. Впрочем, Фрейд не высказывался по этому поводу — он говорил (1918) об “истории детского невроза” (курсив А. Г.), а не о неврозе взрослого.

Тем не менее под ногами обрело почву представление об “оральной истерии”. Существует немало авторов, которые не являются кляйнианцами, но все же признают существование этого вида истерии (Grunberger 1953; Bouvet 1956; Marmor 1953). Фактически у многих сложилось впечатление, что довольно сложно разделять мнение Фрейда об успешности защиты с помощью конверсионных явлений. Слишком дорого стоит недуг, означающий неудовольствие, в сравнении с тем, что избегается. Ориентированная на приспособление точка зрения, в основе которой лежит принцип реальности, заменяет позицию Фрейда, исходящую из принципа удовольствия. Речь, следовательно, идет не столько о несовместимости обоих положений, сколько об аргументации на двух уровнях. Остается открытым вопрос, на каком уровне происходит фиксация. Осуществляет ли истерик топическую регрессию, если у него проявляются фантазии о поглощении? Или речь идет о динамической регрессии, из которой вытекает наличие оральных фиксаций? На практике вопрос состоит в том, чтобы проводить четкое различие между истерическими неврозами и пограничными состояниями, хотя, вне всякого сомнения, существуют и переходные формы.

Эта дискуссия, признающая примат генетической точки зрения, истоки которой следует искать у К. Абрахама, породила противоположную точку зрения, опирающуюся на примат структурного подхода9 (Лакан и его ученики). В этой позиции является важным разграничение реального, воображаемого и символического. Лишь символическое позволяет понять незримые артикуляции воображаемого. Если истерик “разговаривает со своей плотью” (Lacan 1966), то этот язык надлежит расшифровать через его симптомы; эта позиция совпадает с позицией Фрейда в том отношении, что и он в различных формах истерического симптома наталкивался на аналогичные фантазии и механизмы сновидения. Необходимо также, утверждает Лакан, проводить различие между (физиологической) потребностью, (воображаемым) желанием и (символическим) требованием (у Лакана: besoin, dear, demande). Согласно Лакану, истерик характеризуется желаниями иметь неудовлетворенное желание. При этом кастрация продолжает оставаться в центре истерической проблематики. Фаллос — метафора пениса — и есть объект желаний истерика. Росолато (Rosolato 1962) разработал концепцию, в которой он в основном развивает идеи Лакана. “Фаллос” понимается здесь как символ обретения власти. Ребенок часто является своего рода фаллосом матери, с которым она не может расстаться. Из этого следует, что ребенок является фаллосом. Это полностью относится к истерику, переносящему эту роль на других, для которых он должен быть фаллосом.

С этим тесно связано желание иметь, получить фаллос, сопряженное с риском вновь его утратить. Последнее означает страх кастрации, обращения желания в антипатию и в “желание неудовлетворенного желания”, что позволяет избежать риска.

Вместо этого истерик идентифицируется с желанием другого (как у матери, фаллосом которой должен был быть ребенок) и отсюда возникает чувство никчемности.

В одной из работ о структурной модели истерии в 1964 году я указывал также на значение фаллоса. Кроме того, я попытался показать значение жизни в фантазии в связи с регрессией. Особое внимание мною уделено пробелам (лакунам) в психической структуре, возникающим в результате вытеснения и инверсии аффекта.

Кроме того, мне бросилось в глаза, что регрессия структуры либидо может маскироваться под фобию. В этом случае речь идет либо о псевдофобиях, предполагающих регрессию либидо (например, импульсивные фобии), либо о формообразованиях, предшествующих неврозу навязчивых состояний, либо, если имеют место вытеснения Я, об актуальных неврозах, пограничных случаях, психотических картинах болезни, в которых фобический симптом выглядит как симптом компенсации. Эти соображения подтверждают идею о фобически ограниченной репрезентации.

В контексте психоза переход происходит вследствие перескакивания в лаку-нарной структуре, предполагающей достижение границ одним скачком, но не в результате истощения защитных механизмов. С этим чаще всего сталкиваются в случаях депрессии, сходство которой с истерией объясняется тем, что в обеих структурах преобладают механизмы идентификации.

НОВАЯ ОЦЕНКА ИСТЕРИИ

Работы фрейдовского направления

До сегодняшнего дня коллеги, высказывающиеся по проблемам истерии, придерживают различных позиций. В полемику был вовлечен целый спектр мнений.

Б. Р. Эассер и С. Р. Лассер (Easser, Lasser 1965) после появления классического исследования Ходоффа и Лайонса попытались дать новую оценку истерической личности и досконально исследовать причины чаще всего неудовлетворительных результатов лечения. Было показано, что лица с истерическими нарушениями личности оказывают лечению более сильное сопротивление, чем пациенты, проявляющие лишь истерические симптомы. Складывается впечатление, что истерики являются одновременно и самыми хорошими, и самыми плохими пациентами. В связи с этим возникает желание иметь точные дифференцировки. Эассер и Лассер столкнулись с известными классическим данностями: неудовлетворенностью, желанием обольстительного всесилия, чувствами стыда и унижения в ситуации отвержения, важностью семейных фиксаций (на инфантилизирующей матери, на обольстительном отце, который тем не менее нетерпим к любому пубертатному проявлению сексуальности), компенсаторной трансформацией в фантазии сексуального торможения. В конце Эассер и Лассер выделяют следующие типичные черты истерической личности: эмоциональную лабильность; активное и непосредственное вовлечение во внешний мир из-за выраженного желания быть любимым другими; нетерпимость не только к фрустрации, но и к чрезмерному возбуждению; тесную связь между сильной возбудимостью и возникающими фантазиями.

Этой типичной истерической констелляции Эассер и Лассер противопоставляют истероидный тип. Если истерик представляет собой карикатуру женственности, то истероид — карикатуру истерика. Здесь своей высшей точки достигают стяжательство, агрессивность, эксгибиционизм, мышление категориями соперничества и эгоцентризм. Но если у истерика возникают трудности в отношениях с другими, то проблема истероида заключается в установлении отношения с другими. Здесь мы имеем дело с теми бурными и лишенными оттенков отношениями догениталь-ной структуры, которые были описаны еще Буве (Bouvet 1956, 1960). Для истероидов любые отношения фактически содержат в себе угрозу обоюдного самопоедания. Наверное, мало кто удивится, обнаружив, что материнская фиксация явно преобладает здесь над отцовской. Это означает, что мир фантазий с самого раннего детства ирреалистичнее, идеализированнее и сильнее, чем у других, отрезан от какой-либо их реализации. Во взрослом возрасте снижается эмоциональный контроль и стрессоустойчивость при конфликтах и вместе с тем усиливается угроза депрессии или реакция отыгрывания. Страх отделения становится ярко выраженным, возникают благоприятные условия для оральной регрессии. Если потребность быть любимым не удовлетворяется, окружающий мир становится враждебным миром, в котором велика угроза умереть от изнеможения (Malle 1956). Эти исследования, зачастую в большей степени психологические, чем психоаналитические, способствуют прояснению клинических проблем. Фактически невозможно избавиться от мысли, что истероиды 1965 года весьма схожи с истериками, о которых шла речь в “Очерках” 1895 года. Другие авторы описывают истероидов как пациентов пограничного типа.

Эти наблюдения согласуются с “so called good hysteric” [так называемый доброкачественный истерик (англ.). — Ред.] Э. Р. Цетцель (Zetzel 1968). Автор пытается отличить настоящего истерика (подверженного эдипову комплексу) от ложного, находящегося под сильным влиянием доэдиповых стадий, что делает его малодоступным для анализа.

Что удивляет у многих авторов, так это “обвинительное” отношение К женщинам, тогда как в комментариях по поводу мужской истерии можно обнаружить больше терпимости. Здесь все же необходимо учитывать особенности развития женской сексуальности. Кроме того, авторы создают также впечатление, что в задачу аналитика не входит поиск терапевтических модальностей, которые бы соответствовали нетипичным структурам пациента, и что сам пациент должен адаптироваться к требованиям аналитика. У наиболее тяжелых пациентов Цетцель обнаружила отсутствие в первые четыре года жизни или тяжелую болезнь одного из родителей.

Учитывая подобные представления, не должно удивлять, что многие авторы как и прежде придерживаются фрейдовской концепции истерии (см.: Laplanche 1974) 10. И все же ряд авторов ставит под сомнение позицию Фрейда в вопросе об истерии, пытаясь найти в его трудах следы той идеи о совращении, жертвой которой, что касается истериков, он стал сам. Р. Мэйджор (Major 1974) утверждает: истерик заманивает психоаналитика тем, что льстит ему и дает ему то, что он (аналитик) ищет: подтверждение теории, которую он развил, исходя из своей собственной личности, причем истерик в конечном счете не вписывается в нее и в подходящий момент разочаровывает аналитика опровергающим контрдоводом. Также и Дора ускользнула от Фрейда после того как взлелеяла его желания-грезы. Фрейд сумел втереться в доверие к Доре, выведать ее тайну. Дора же разбиралась в том, как при необходимости провести Фрейда с его чудесными толкованиями, отдав предпочтение беседам с фрау К. Из этого Мэйджор делает вывод, что в подобных случаях речь идет об отношениях, в которых перемешаны очарование и подхалимство, поскольку тот, кто полагает, что находится в положении господина и наставника, всякий раз явно оказывается во власти уступчивой прислуги. Но, как считает Мэйджор, анализ является единственным языком (языком вербальной символизации; см. статью П. Орбана), с помощью которого можно избежать этих случаев аффективного понимания, из-за которых всегда есть шанс пострадать от новой формы суггестии. Истерии же предопределено постоянно рождаться в новой форме, для которой культурная среда поставляет соответствующую экипировку.

Точку зрения, сходную с только что изложенной, мы встречаем в работе Ф. Перье (Perrier 1968), испытавшей на себе влияние идей Ж. Лакана. В ней все же акцент делается скорее на бисексуальности истерика, вернее, на его нерешенном вопросе об отличии мужчины от женщины. Этот вопрос ставится как в отношении переживаний символической кастрации, так и “дилеммы обладания или наличия фаллоса”. В этом смысле можно сказать, что загадкой для истерика является сама женственность, особенно если истерик — женщина. Во всяком случае именно отношение истерика к своему телу создает трудности при анализе. Речь здесь идет не столько о зависти к пенису, сколько о зависти к фаллосу, причем в отношении фаллоса предполагается, что он обеспечивает его владельцу полную власть над желанием. Работа Перье примечательна тем, что в ней достаточно места уделено мужской истерии.

Я. Любчански в одной из своих работ, которую пронизывает исследуемая ею тема, попыталась разработать “экономический принцип в истерии, исходя из представлений о травме в трудах Фрейда” (Lubtschansky 1973). При этом она предприняла попытку преодолеть дилемму “оральная истерия — генитальная истерия”, выдвинув гипотезу о функционировании двух травматических ядер — “одно ядро отвечает за связанные энергии и порождает симптомы, другое ядро отвечает за несвязанные энергии и вызывает специфическое поведение, а именно навязчивое отыгрывание, решительный разрыв отношений, быстрый (лабильный) катексис и быстрое (лабильное) устранение катексиса, попытки самоубийства, а также состояние, которое, если рассматривать в аффективном аспекте, представляет собой депрессивное расстройство настроения”. Истерия, рассматриваемая таким образом, представляет собой историю как смерти, так и любви. Автор весьма убедительно доказывает, что весь фрейдовский труд характеризуется постоянной конфронтацией с травматической этиологией. Этим же способом взаимоувязываются истерия и травматический невроз. И “нормальная” травма от утраты объекта, и последующая работа печали важны, более того, необходимы для психической реальности. Противопоставление травматического и сигнального страха свидетельствует о том, что мы имеем здесь дело с двумя дополняющими друг друга модальностями страха (см. соответствующую статью Д. Айке). Эта работа демонстрирует, что в отношении проблематики истерии можно найти новые решения, если воспользоваться концептуальными инструментами Фрейда, прежде всего теми, которые сам он не всегда в полной мере использовал.

В связи с затронутым Я. Любчански разделением связанной и несвязанной энергии возникает важная проблема. Защитная истерия поднимает вопрос о защите истерика. Концепцию защиты мы встречаем как на начальной стадии развития психоанализа (в представлении о защитных невропсихозах), так и в позднем творчестве Фрейда и в работе Анны Фрейд (в виде защитных механизмов) (А. Freud 1936). В период между ними доминировала теория вытеснения (см. статью В. Шмидбауэра). Поэтому можно задать вопрос: какие взаимосвязи существуют между вытеснением — общим концептом психоанализа — и истерией — особым нозографическим классом? На этот вопрос Фрейд дал ответ в своей работе “Торможение, симптом и страх” (1926). Он допускал, что между вытеснением и истерией, с одной стороны, и изоляцией и неврозом навязчивых состояний — с другой существуют тесные взаимосвязи. Следует ли из этого заключить, что вытеснение является всего лишь модальностью защиты, одной среди прочих? Это еще мягко сказано. Ведь у некоторых авторов вытеснение является одновременно прототипом любой защиты. Однако там, где речь идет об истерии (собственно говоря, о сексуальности), она представляет собой также специфический способ защиты. Сегодня мы хорошо знакомы прежде всего с первичным и вторичным вытеснениями и их разновидностями: отвержением, отрицанием и отречением в психозах и перверсиях. Но все эти разновидности, без сомнения, выполняют единую функцию: связывание свободной энергии и формирование — в каждом случае протекающее по-разному — бессознательного. Не поэтому ли Р. Диаткин (Diatkine 1968) вновь присоединяется к фрейдовской гипотезе, утверждающей, что вытеснение является доминирующим в истерии механизмом? Всякая ссылка на концепцию защиты неизбежно ставит определенные вопросы. Имеется ли хронологическая классификация форм защиты? Как обстоит дело с клиническими формами инфантильной истерии?

С. Лебовичи (Lebovici 1974) попытался очертить эту проблему. В действительности психоаналитический подход в отношении ребенка весьма поучителен. Говорят об инфантильной истерии. Но что такое истерический ребенок? Этот вопрос привлекает к себе особое внимание, поскольку у ребенка конверсия наблюдается лишь в редких случаях. Примечательно то, что здесь имеют дело с историей самой истерии. Например, отношение истерии к симуляции. Имеется в виду симуляция патологического состояния, возникшего из-за нанесения себе телесного повреждения, которое в одном из наблюдавшихся случаев стало причиной гангрены, повлекшей за собой ампутацию. Можно вспомнить также о мифомании, проявляющейся, правда, в менее первертированной форме, чем на границе с галлюцинациями. Обычный семейный роман пронизан вымышленными убеждениями. Однако в соответствии с современным уровнем развития науки об инфантильной истерии судят с точки зрения не столько конверсии, сколько истерического характера. Здесь сталкиваются с ролью оральных фиксации. Подобно Диаткину, Лебовичи усматривает во вторичном вытеснении селективную защиту. Он исследует важный вопрос предрасположенности к истерии. Что озадачивает в расходящихся описаниях (оральность — генитальность), так это выпадение анальности, которая, по-видимому, недостаточно укоренилась. И наоборот, существует преждевременный гиперкатексис сексуальности, слишком ранняя сексуализация, которая, так сказать, переносит на более ранний срок возраст сексуальной идентификации; результатом является слишком ранняя гиперсексуальность и эротизация всего тела, как у взрослых. Выражаясь метапсихологически, мы сталкиваемся с либидинозной перегрузкой, а также с распространением сексуальности, которая выходит далеко за пределы эрогенных зон. Во всяком случае это то, что происходит внешне. Некоторых удивляет прежде всего отсутствие в процессе развития непрерывности и переработки. Одно быстро сменяет другое! Более чем примечательно отрицание агрессивности. Жак Кен в пока еще не опубликованной работе отстаивал гипотезу, что это отрицание истериком необходимо для формирования его идентичности. Для истерика отрицание является единственным средством выдвинуть самого себя, утвердить себя в своей особой идентичности. Но тем самым внешнее желание приспособиться к действительности связывается с фундаментальным отказом, имеющим отношение к сексуальной идентичности истерика. Благодаря этому отрицанию истерик приобретает идентичность, не согласующуюся с его собственным (фактическим) полом.

Как следует понимать эту модель? Лебовичи, подобно Винникотту, среди прочего настаивает на важности интеракций между матерью и ребенком. Одни лишь родительские высказывания не внушают доверия. Что касается роли травм, то они могут оцениваться, как отмечал это Фрейд еще в 1895 году, исключительно ретроспективно. Прежде всего следует вспомнить о том, что по Фрейду первой совратительницей ребенка является мать. Для Ференци ею является языковая путаница, поскольку в язык нежности и ласки ребенка вторгается — принявший форму сексуальности — язык страсти взрослого. Таким образом, для обоих авторов сексуальность должна быть травматической для Я независимо от того, исходит ли она изнутри или преждевременно пробуждается извне. Как бы то ни было, необходимо здесь подчеркнуть, насколько более важным является катексис психической реальности, чем учет реальности внешней. Здесь также происходит формирование ложного Я по Винникотту, того Я, которое соответствует создаваемому матерью образу ребенка, вынуждающему его адаптироваться к внешней реальности и отвергать реальность психическую. Инфантильный невроз взрослого и невроз ребенка — две разные вещи. Примечательно отсутствие непрерывности между проявлениями (симптомами) инфантильного и взрослого неврозов. Будущее истерического ребенка, если не учитывать случаи симуляции, практически неизвестно; это относится прежде всего к ребенку с истерическими симптомами. И наоборот, дети, причисляемые к истерикам из-за их характера, обнаруживают постоянство приобретенных черт.

Работы, инспирированные метапсихологией Кляйн

Совокупность предшествующих работ, как бы они между собой ни различались, укладываются в одну общую идею. Фактически все они находятся в контексте фрейдовской теории истерии, даже если они дополняют или исправляют этот контекст. Теперь мы должны рассмотреть еще одно течение, которое прямо или косвенно связано с теориями М. Кляйн (см. статью Р. Ризенберг в т. III). Однако мы можем прореферировать работы, которыми нам придется заняться, лишь уточнив ряд пунктов. В той мере, в какой концепция истерии учитывает женскую сексуальность, становится ясно, что проблема расщепления во многом перекрывается проблемой, разделяющей психоаналитиков на два лагеря. Фаллическая или оральная фиксация? Пенис или грудь? Эти вопросы, стоящие на переднем плане истерии, еще в 1925—1930 годах были вынесены Джонсом для обсуждения в рамках полемики, которая велась между Веной и Лондоном по вопросам женской сексуальности.

Вспомним о том, что Фрейд в своей работе “О женской сексуальности” (1931) открыл догенитальные корни истерии (см. также: Green 1972). Преобладание женской истерии и распространенность оральных фиксаций можно, пожалуй, объяснить особенностями отношения девочки к своему первичному объекту (груди матери), из-за которого возникают либидинозные, сексуальные, агрессивные и нар-циссические фиксации, важность которых еще более возрастает в силу зеркальных отношения девочка—мать. И наоборот, катектирование мальчика матерью имеет другие последствия. Кроме того, роль, которую играет культура в формировании женской сексуальности и, следовательно, в истерогенезе, обогатила спорный вопрос.

Оригинальные концепции Фэйрбэйрна11 (Fairbairn 1954) схожи с концепциями Мелани Кляйн и одновременно отличаются от них. Он модифицировал классическую концепцию истерии. То, что фрейдовская теория обозначает как вытеснение, Фэйрбэйрн называет диссоциацией. В этом отношении он примыкает к Жане и Блейлеру. Речь здесь скорее идет о расщеплении личности (в кляйнианском значении), чем о вытеснении. Такая замена — не просто игра слов. Как нам известно, Фэйрбэйрн отказался от фрейдовской концепции влечений в пользу концепции объектных отношений. Следовательно, расщепляется не нежелательное влечение, а часть личности. Для этого автора первичная защита заключается в интроекции неудовлетворяющего объекта. Этот объект имеет два аспекта — возбуждающий и отвергающий. У истерика возбуждающий объект чрезмерно возбужден, в то время как отвергающий объект чересчур отвергнут. В результате возникает конфликт между слишком либидинизированным либидинозным Я и крайне подавляющим антилибидинозным. Таким образом конституируется третий, идеальный, объект. В этой концепции интерес представляет тот факт, что она перескакивает через возникающий между психиатрами конфликт (генитальный— оральный). “Сексуальность истерика в своей сути в высшей степени оральна, тогда как его оральность, так сказать, в высшей степени генитальна”. Как мы видим, Фэйрбэйрн не соглашается с временным преимуществом орального перед генитальным. Фактически инфантильная мастурбация, служащая средством самоутешения, характеризуется преждевременной либидинизацией половых органов ребенка. Это, однако, предполагает идентификацию половых органов с возбуждающим объектом. Истерические состояния являются результатом не столько фиксации на определенных фазах развития либидо, сколько специфической техники регуляции внутренних объектных отношений. Впрочем, для Фэйрбэйрна эдипов комплекс уже не является ядерным комплексом, а представляет собой результат развития. Конфликтная ситуация треугольника складывается не между dramatis personae [действующие лица (лат.). — Ред.] семьи, а между центральным Я, возбуждающим объектом и отвергающим объектом.

Что касается конверсии, то ее основная функция состоит в замене личной проблемы телесным состоянием. Она возникает в таком случае, если вытеснение не способно преодолеть конфликт переноса (в широком смысле слова). Очевидно, Фэйрбэйрн не затрагивает структурного различия между истерической и психосоматической конверсиями. В этом смысле конверсионный симптом действует сообразно специфической технике защиты, наподобие заточения внутреннего объекта. Меняя приоритет концептов, Фэйрбэйрн отстаивает точку зрения, что факты, на которых основывается теория эрогенных зон, сами содержит нечто присущее феноменам конверсии. Фэйрбэйрн относится к числу тех немногих авторов, которые подходят к решению проблемы анальности окольным путем параллелизма между функцией анального поведения и отщепления внутреннего объекта. Вместе с тем не остается без внимания и вмешательство одного из родителей при трансформации личной проблемы в телесное состояние — равно как и при приучении к опрятности. Через мать аффективное притязание может превратиться в оральную потребность. Фэйрбэйрн высказывает свое убеждение в том, что либидо гораздо более ориентировано на поиск объекта (object seeking), нежели на поиск удовольствия (pleasure seecing). Данная точки зрения существенно расходится с фрейдовской. У Фэйрбэйрна конверсия представляет собой феномен, который можно было бы назвать корпорализацией поиска объекта. Аутоэротизм лишается доминирующего положения, которое он занимает во фрейдовском психоанализе. Он становится изолированной системой или, лучше сказать, особым каналом, служащим для поиска объекта. Здесь мы имеем дело с матрицей диссоциации.

Эта оригинальная теория, по-видимому, оказала большое влияние на английский психоанализ, особенно на Д. В. Винникотта. Впрочем, можно задаться вопросом, многие ли из пациентов, описанных Винникоттом, не являются представителями истерии, в том виде как она проявляется сегодня. М. Хан, продолжатель направления Винникотта, изучал мотивы неприязни истерика (Khan 1974). Также и он настаивает на преждевременной диссоциации между сексуальным опытом и креативной способностью Я. Истерик испытывает страстное желание получить сексуальный опыт и вместе с тем он удивительным образом не способен жить этим опытом и принять его. Отсюда его неистребимая неприязнь. Согласно Хану, который в данном пункте полностью согласен с Фэйрбэйрном, сексуализация является не чем иным, как признаком крушения аффективных, зависимых от Я отношений. Здесь мы сталкиваемся со столь типичным для истерика поиском идентичности. Неспособный решить проблемы, стоящие перед его Я, он автоматически склоняется к повторяющимся моделям “сексуального решения”. Этот факт бросается в глаза в пубертатный период, так как на этом этапе развития обостряется конфликт между сексуальностью и Я и так как сексуализация в данном случае является самой простой реакцией. Происходит уход в слишком раннюю генитальную сексуальность. Мы сталкиваемся здесь с проблематикой, которая симметричным и противоположным образом соответствует проблематике компульсивного невротика. Однако чем сильнее эта “генитальная” сексуальность пронизана фантазиями и догенитальными побркдениями, тем больше истерик рассматривает себя в качестве жертвы своих влечений и их последствий, “которых он вовсе не желал”. Все поведение истерика проникнуто желанием, что кто-то ему поможет, сделает за него. Но тем самым истерик становится настоящей жертвой извращенца, который, делая из него козла отпущения, удовлетворяет его потребность в невиновности и наказании. И если в конечном счете наступает неизбежный разрыв, истерик осознает то, что он ожидал от этих отношений: неадекватное функционирование Я. В этом смысле над любым отношением к истерику витает злой рок непонимания. Поскольку он находится в ловушке сексуальных желаний, другой человек не слышит просьбы истерика, порождаемые его Я. В действительности же на этом уровне речь идет не столько о страстных желаниях, сколько о потребностях, которые взывают к реакции окрркения. Отсюда также “флирт” истерика с психопатией, которая, по Винникотту, “понуждает окружающих задирать нос”. Это, однако, предполагает переоценку представления о травме. Согласно Хану, существует вполне реальная травма, но не сексуальной природы. Она связана с фрустрацией со стороны матери. Ребенок реагирует на нее в форме самолечения, которое выливается в приносящую утешение гиперсексуализа-цию. Это наблюдение предполагает изменение техники, ориентированной не столько на толкование фантазий и сексуальных или агрессивных желаний, сколько на реальную поддержку ребенка. Ведь ничто не дается истерику легче, чем уход от самого себя. Внутренняя жизнь истерика — это “кладбище отказов”. Поглощение (фаллического) парциального объекта еще более закрепляет отвержение человека (объекта в целом), частью которого этот объект является, поскольку проникновение матери столь опасно.

То, что было изложено Э. Бренманном в рамках дискуссии по проблемам истерии на Международном конгрессе в Париже в 1973 году п, еще больше ориентировалось на толкования М. Кляйн. Для него за сексуальным конфликтом разыгрывается еще один конфликт — конфликт между исполненной страхами угрозой катастрофы и отрицанием этих страхов; но это является признаком борьбы, будь то с ликвидацией Я или с тяжелой депрессией. Мы видим здесь истерика, находящегося в состоянии конфронтации и постоянного душевного разлада. В душе истерик полностью окружен своими примитивными страхами, но все же ему удается конституировать псевдообъект, позволяющий ему избежать психотического распада. В аналитической ситуации терапевтические связи подрываются двумя факторами: демонстративным доказательством того, что зло существует в другом, и потребностью в том, чтобы аналитик разделял с ним идеализацию образа Я. Подобные защитные маневры являются эффективным средством истерика противостоять своему страху катастрофы. Истерик стремится не столько к изменениям, сколько к той выгоде, которую он извлекает из своей истерии. В результате фальсификации истериком своего окружения его орально выраженная зависимость не ничего ему не дает. Используя другого в качестве лекарственного средства, он получает лишь вторичную выгоду от отношений в ущерб своей физической реальности. Предрасположенность к истерии лежит в основе установления ложных объектных отношений. Но это объясняется неспособностью матери управлять страхами и деструктивностью ребенка. Интересно, что Э. Бренманн отводит важное место установке матери, тем самым несколько уменьшая дистанцию между сторонниками и противниками Мелани Кляйн. Он полагает, что матерью владеет страх, который она переносит на ребенка. В результате возникает проективная “цепь соединений”, приводящая к взаимному усилению страхов. Одновременно мать находит всеисцеляющее средство, благодаря которой ребенок чувствует себя в полном порядке. В этом кроется причина истерического отрицания. Поскольку эта концепция построена на психотическом фундаменте, становится понятно, почему анализ истерика столь часто сопряжен с огромными трудностями.

Г. Панкоу (Pankow 1974) исследовала образ тела при истерическом психозе. Этим она внесла существенный вклад в разграничение истерического и шизофренического психозов. Панкоу проводит различие между первой (обусловленной формой) и второй (обусловленной содержанием) функциями образа тела и делает вывод о том, что в истерическом сумеречном состоянии никогда не возникает угроза чувству целостности тела. “Истерический психоз связан с трудностями идентификации”, причем важное место занимает восприятие тела. Необходимо заметить, что Панкоу усматривает взаимосвязь между структурой семьи и образом тела.

Напоследок мы оставили работу, которая, по нашему мнению, является примечательным достижением современной аналитической литературы. Речь идет о “Методологическом подходе к проблеме истерии” Дж. О. Уиздома (Wisdom 1961). В данном исследовании рассматривается природа истерической символизации. Речь идет о символизации парциальных объектов. Часть символизированного тела вместо того, чтобы использоваться как часть тела, сцепляется с тем, что она символизирует. Тем самым истерик становится неспособным полностью распоряжаться этой частью тела. Подобного рода символ сильно перегружен. Его невозможно заменить тем, что он символизирует. Причина этого в том, что истерик чувствует себя более защищенным символом, чем тем, что он символизирует. В симптоме символизируется травма, причем как угроза, так и реализация желания 13. Следовательно, символическое нарушение функции эквивалентно травме, но не ее последствиям. Любое символическое действие одновременно нацелено на то, чтобы воспрепятствовать удовлетворению желания.

Поскольку собственно использование функции выходит из-под контроля в пользу символического значения, то и символический пенис не может быть заменен использованием реального пениса. Парадокс истерика состоит в том, что сам пенис является фаллическим символом. Эта мысль нуждается в теории второго уровня, которую дает сам Фрейд: конверсию. Травма как дисфункция связана, по Фрейду, с застоем либидо, а именно в соответствии с его теорией “вытеснение — невозможность отвода — телесная символизация”. Для Фрейда эта дисфункция является своего рода удовлетворением. Уиздом же придерживается мнения, что эта попытка удовлетворения терпит крах. Причиной вытеснения, по Фрейду, является эдипов комплекс, эта опорная ось второго уровня психоаналитической теории.

Напротив, центр тяжести работ, появившихся в послефрейдовский период, приходится на догенитальных наклонностях. У авторов, ориентированных на теорию М. Кляйн, вытеснение уступает место шизоидным механизмам. Догенитальные наклонности обнаруживаются в эдиповом комплексе. Тем самым новая оценка истерии требует новой оценки эдипа, как его понимают М. Кляйн и Фэйрбэйрн 14.

Уиздом приходит к заключению: то, чего боится истерик, это не фаллический символ, а символ вагины. Здесь следует вспомнить о том, что для истерика, живущего в мире парциальных объектов, речь идет не столько об отце и матери, сколько о пенисе и вагине. Кроме того, вагина отождествляется с пищей из груди, которая несъедобна из-за таящейся в ней угрозы; ее также нельзя и ассимилировать. Это приводит к парадоксу, в соответствии с которым пенис рассматривается в качестве зачинающего, деструктивного, орального, поглощающего органа. Следовательно, ядерный интроект пениса включает в себя гложущую вагину. Фаллическая фиксация обнаруживает двойственный аспект — деструктивный, поглощающий пенис и феномен “гложущая вагина — грудь — рот”. Но если придерживаться формулировки Ференци, то пенис является фактически пенисом, лишенным всякого смысла. Цель вытеснения — парализовать ядерные интроекты. Замещающее удовлетворение происходит только через проективную идентификацию (а последняя через посредничество реальных или воображаемых других). Фобия, связанная с истерией, представляет собой попытку (осуществляемую через проекцию) vOT-Mcn-wsi -ihöio объекта.. Что касается, отличия от психосоматических синдромов, то в предшествующем случае индивид реагирует на злой объект, поглощая его в истерии.

Эта разъясняющая и основанная на воображении работа страдает, однако, одним методологическим недостатком. Авторский анализ целиком базируется на новой формулировке эдипова комплекса маленького мальчика. Поскольку все статистические данные свидетельствуют о преобладании женской истерии, было бы желательно, чтобы автор разрабатывал свои концепции, исходя из развития женской сексуальности, с которой тесно связана женская истерия. В этом смысле пересмотр представляется нам тем более важным, что женская сексуальность в наши дни является предметом новых интересных оценок (см. статью Н. Шай-несс). Однако мы не сомневаемся в том, что сформулированная Уиздомом точка зрения окажется в этом контексте плодотворной.

СИНТЕЗ

1. Психоанализ в целом проистекает из анализа конверсионной истерии, являющейся отправной точкой открытия Фрейда. В последнее время авторы в известной степени произвели разграничение конверсионной истерии и истерического характера, которые относительно независимы друг от друга.

Истерическая структура представляет собой дефиницию их общего латентного ядра, которое способно проявиться.

2. Роль фаллических фиксаций генитальной истерии (Фрейд) ставится под сомнение современными авторами, которые часто выдвигают идею о догенитальных и прежде всего оральных фиксаций.

В основе этой тенденции лежит тщательный анализ классических картин истерии, а также лучше изученных нетипичных форм истерии, характеризующихся признаками оральной фазы: глубокой зависимостью, токсикофилией, отыгрыванием, депрессивными и суицидальными тенденциями и т.д.

При этом возникает вопрос, не следует ли рассматривать подобные состояния скорее как пограничные, чем формы истерии.

3. Истерическая структура конституируется комплексом представлений и аффектов. Роль, которую играет деятельность фантазии, рассматривается с динамической, топической и экономической точек зрения. Либидинозные и агрессивные импульсы влечений приобретают свой смысл благодаря фантазиям. При этом в результате стимулирования фантазии возникает угроза аффективного усиления влечений, которое вынуждено искать прибежища в симптомах. Что касается всегда живого и особенно интенсивного аффекта, то он может стать самоцелью, из-за чего истерик полностью растворяется в своем аффекте. В таком случае говорят об аффективной булимии. Истерическое желание ведет к неприятной эротизации страха и к наказанию со стороны Сверх-Я.

4. Говорят ли о необходимости модифицировать концепцию Фрейда, помещая конфликт фиксации в догенитальность, или же признают наличие двух (или многих) истерических структур (к этому можно было бы добавить истерические психозы), в любом случае следует соотнести друг с другом эти разнообразные картины болезни, не довольствуясь односторонней генетической точкой зрения. Для меня коренной конфликт истерика кроется в его неспособности через свой сексуальный опыт привести связь с новым объектом, имеющим фаллическое значение, в соответствие с сохранением родительской объектной любви. Чувство потери родительской объектной любви выражается через переживание отделения от первичных объектов (парциальных или целостных), а также через печаль из-за него. Основной сферой выражения этого конфликта является сексуальность, поскольку исполнение сексуального желания, удовлетворение личной' потребности означает преодоление фиксации на родительских объектах — преодоление, которое не может происходить без чувства разлуки и печали. В истерии новые катексисы грозят разрушить старые. Инфантильная сексуальность легко уязвима в силу совершенно неподготовленного вторжения импульсов влечения в Я. Само по себе это является эффектом отделения и расставания, но также отделения и печали из-за отсутствия влечений к родительскому объекту и страха потерять любовь этого объекта и быть им покинутым.

5. Фантазия конституируется в виде катексиса территории Я с целью держать личные стремления объекта на удалении от интериоризированного доныне родительского объекта и одновременно вне его. В то же самое время фантазия закрепляет, хотя и бессознательным образом, в своей ограниченной сфере неотъемлемую связь с желанным родительским объектом (объектом желаний). Однако наличие двух родителей и бисексуальности индивида является причиной того, что в процесс фантазирования не вовлекаются одновременно оба родителя, что невозможно одновременно удовлетворить тому и другому присутствующему в индивиде полу, что объясняется взаимным исключением обоих родителей и сексуальной полярностью в отношении к другому. Важным фактором является амбивалентность индивида в смысле объединения обоих родителей в первосцене, объединения, происходящего в ущерб индивиду, который чувствует себя отстраненным и ненавидит родительскую сексуальность, продуктом которой он является, поскольку становится нежелательным в более поздних сексуальных отношениях. Фантазия, следовательно, сигнализирует одновременно о признании отмены отделения и печали, а также ее отрицания. Позднее, во взрослом возрасте, она служит защитой от каких бы то ни было новых глубоких отношений, таящих в себе опасность поставить под сомнение родительскую фиксацию. В то же самое время она противодействует осуществлению сексуальных стремлений взрослого и автономии, содержащей эти стремления.

Кроме того, фантазия является феноменом, который легче всего мобилизовать при контакте с объектами. Страх оказаться застигнутым врасплох вторжением импульсов влечения, побуждает индивида к антиципаторной эротизации с целью сохранить контроль над объектом. Но таким образом невозможно добиться сексуального удовлетворения. Поэтому истерик постоянно находится в поиске новых эротических отношений, которые непременно должны приносить разочарование. Это объясняется антиципацией утраты (комплекс кастрации), отделением (удалением от объекта) и печалью (отказом от объекта). Эти переживания внушает страх, поскольку способны вызвать деструктивные реакции по отношению к объекту или (в результате инверсии) по отношению к индивиду. Это выражается либо в переживании деперсонализации, либо в попытке самоубийства. Здесь следует подчеркнуть важность отрицания через бегство в (естественный или искусственный) сон, которое зачастую неверно интерпретируется как попытка самоубийства.

6. Интериоризация этого конфликта выражается не только через объектные отношения истерика, но и через его умственную деятельность. Ассоциативный стиль также характеризуется связью отделение — печаль: бессвязной речью с преобладанием амнезии, явными и неожиданными вытеснениями на одну и туже позицию или с одной позиции на другую, сновидениями без ассоциаций, гротескным символизмом без осознания символизируемых содержаний, сексуализаци-ей мгновенного переноса без осознания его повторяющегося характера, аффектами отвода порождающего страх или депрессивного типа (чувство опустошенности) без понимания их массивного характера, чувствительностью к отказу в сочетании с паразитической зависимостью и т.д. Эротизация Сверх-Я поддерживает фиксацию на родительских объектах. Превращая удовольствие в неудовольствие, индивид сохраняет образ, воспрещающий любое удовлетворение, поскольку удовлетворение личных стремлений означало бы, что индивид ради исполнения требований своего Я мирится с отказом от родительского образа, аналогичного Сверх-Я. Либо объект представляется злым и не.дающим удовлетворения, либо индивид убежден в собственной “злобе”, и поэтому любой потенциально хороший объект превращается в злой. Хороший объект — это всегда объект, который служит наслаждению другого. Отсюда идентификация с другим объектом, который допускает удовлетворение только через включенное между ними лицо. Но во всех этих случаях сохраняется связь с родительским символом через взаимное овладение, особенно тогда, когда речь идет о сексуальном удовольствии, в которое включается третий объект.

7. Таким образом, конверсионную истерию можно понимать как поиск удовлетворения, инвертированного по своему значению и направлению (это означает, что вместо удовольствия, получаемого от внешнего объекта, мы сталкиваемся с неприятным симптомом, заключенным внутри тела), результатом которого является отсутствие насыщения из-за отвода удовольствия. Конверсию можно понимать как особую модальность механизма сгущения. В принявших такую форму фантазиях истерик конденсирует разнообразные идентификации и освоение антагонистических ролей. Однако подобное сгущение — на этом моменте мы настаиваем категорически — является не просто сгущением характерных свойств или представлений, оно прежде всего является сгущением аффектов, способствующих повышению концентрации энергии. Сгущение характерных свойств плюс сгущение (контркатектированных и инвертированных) аффектов равнозначно конверсии. Конверсия поглощает энергию, которая должна быть устранена или расщеплена в самом теле. Этой количественной варианте соответствует качественная варианта, диссоциирующая и упрочающая бессознательное ядро истерии. Но даже если благодаря появлению симптома происходит редукция страха, страх смещается и превращается в страх по поводу — всегда сомнительного — достижения симптома с точки зрения обеспечения защиты.

Сгущение проявляется в качестве механизма, противодействующего как отделению и его аффективным последствиям, так и его специфическим выражениям, которые целиком относятся к утрате объекта. В этом смысле все переживания недостатка находят обоюдный резонанс: данная взаимосвязь простирается от кастрации до утраты груди и наоборот. Отсюда и та аффективная булимии, на которую мы уже указывали. Смещение наверх характеризует топическую регрессию: “в фантазии” вагина уже наделена пенисом, способным найти доступ в тело лишь через ротовую полость; но это как раз тот путь, по которому — по-прежнему в фантазии — происходит оплодотворение. Тем самым фелляция и оральное присвоение груди дополняют друг друга, содействуя осуществлению единственного желания: обладания — фаллического бытия — оплодотворения — в такой последовательности. Ведь истерик и в самом деле может “говорить своей плотью”. Но то, что он желает, не будучи когда-либо удовлетворенным, представляет собой изобилие, которое навсегда избавляет его от недостатка. Неспособный принимать дар другого, истерик живет за счет самопоедания, хотя на первый взгляд складывается впечатление, что он тянет соки из других. Усилия тщетны, ведь ничего из того, что абсорбируется им у другого, он не удерживает — он либо сразу его отвергает, либо эвакуирует, не извлекши из него какой-либо реальной пользы. Вероятность поддержки извне невелика, поскольку он никогда не будет способен осуществить желание обрести счастье через ребенка—пенис—мать или пенис—ребенка—мать. Чего же хочет истерик? Быть ребенком, сосущим грудь, или грудью, которую может сосать ребенок? Здесь нет никакого отделения, поскольку каждое из этих двух состояний является отражением другого и поскольку таким образом возникает отношение целостности.

Тем самым становятся понятными два следствия: десексуализирующая идеализация как желание и поиск совершенного, то есть всеобъемлющего отношения, и приводящее к депрессии их крушение, неизбежное из-за недостаточности другого. Можно задаться вопросом: сможет ли истерик благодаря прогрессу науки, осуждающей в социальном отношении бегство в конверсию, добиться компенсации, выбирая тот же самый путь? И поскольку в силу своей диспозиции он не побуждается ни к действиям (психопатическое ядро), ни к токсикофилии (токсикоманическое ядро), у него, пожалуй, остается лишь депрессивное решение, тем более что истерическая депрессия в отличие от самообвиняющей меланхолической депрессии всегда является обвинением других, и поскольку современная культура рассматривает истерическую депрессию как общепризнанную болезнь цивилизации, объясняя ее более или менее поверхностными причинами, а именно переутомлением, влиянием порождающих страх условий жизни, недостатком возможностей для аффективного обмена в городских общинах и т.д.

8. Истерия была областью мании одержимости. Однако нельзя сказать наверняка, что мы эту область покинули. Присвоение, интроекция и идентификация отсылают нас туда. Мы заменили сверхъестественное объяснение научным, в котором место “духов” заняли образы. В истерии (как, впрочем, и во всех других психопатологических структурах) одержимость двойником или преследователем следует предпочесть тому отчуждению, которое создает невыносимую психическую жизнь, продукт отсутствующего. Специфичность истерии надлежит объяснять тем, что проблемы остаются связанными с половой сферой тела. Из этого мы делаем вывод, что, если во фрейдовской теории господствовала идея о взаимосвязи между истерией и конверсией, то нынешняя теория имеет явную тенденцию к тому, чтобы исследовать связи между истерией и депрессией, эту промежуточную область нарциссических неврозов, лежащую между неврозами переноса и психозами.

9. Мы сталкиваемся здесь с проблемой отношений, которая соединяет истерию с психоз. При этом следует констатировать:

а) наличие психотизирующего фактора истерической структуры. С этим фактором сталкиваемся в определенных пограничных состояниях с истерическим аспектом, отличительным признаком которых является постоянная борьба с утратой объекта — борьба, в ходе которой утраченный объект всеми доступными средствами (нимфоманиакальное и мифоманиакальное обольщение, токсикоманиакальное поведение, угроза суицида и т.д.) пытаются заполучить обратно. Психозы деперсонализации, на наш взгляд, также находятся в этих рамкам (см.: Bouvet 1960). Эти состояния могут либо сохранять характер пограничных, либо пероходить в состояния еще более тяжелой декомпенсации;

б) наличие истерического фактора в определенных психозах (см. статью В. Бис-тера в т. И). Огромное множество острых маниакальных психозов обращает на себя внимание как неожиданностью появления, так и эффективностью их лечения, которое все же подвержено периодическим неудачам. Что же касается хронических структур, то некоторые из них (бред отношения и даже параноидная шизофрения) имеют четко выраженный истерический оттенок. В этом последнем случае складывается впечатление, что истероидные формы психоза с точки зрения прогноза являются более благоприятными.

10. Зачастую проводится параллель между истерией и психосоматикой. Подчеркивалось отсутствие — связанной прежде всего с фантазиями — функции представлений (см. статью Я. Бастиаанса в т. II). Здесь речь идет не столько о глобальном, сколько о функциональном недостатке. В психической экономике фантазия уже не играет роль посредника. В тяжелых случаях психосоматический синдром сопровождается действительным нарушением мышления, изменяющим первичный процесс и сопоставимым с признаками отрицания, с которыми приходится сталкиваться в наблюдаемой реальности психозов. Психосоматическое заболевание в этом случае следует понимать как проигрывание внутри (acting in), нацеленное на тело.

Если в заключение мы обратимся к культурным феноменам, свидетелем которых вне своей аналитической работы является сегодня аналитик, но которые вместе с тем он рассматривает все же через косвенную перспективу, то нам следует задаться вопросом, не являются ли ныне определенные факты (например широкая известность, которой обладает эротизм, склонность к наркотикам, более или менее эндемичные вспышки насилия) формами социального выражения истерии. Их анализ, наверное, бы показал, что с точки зрения классической истерической патологии они являются именно тем, что представляет собой поверхностная истеризция по отношению к глубокой эротизации. Первое выставляется напоказ и используется в качестве защиты с тем, чтобы лучше замаскировать второе — то есть страх. Задача аналитика состоит в том, чтобы не допустить втягивания себя в эту игру, точно так же как в свое время этого не должен был позволить истерикам Фрейд. И хотя Фрейд поставил нас на путь решения загадки истерии, сам он отчасти стал жертвой соблазнов обманных игр истерика, маскирующих страх последнего перед пустотой. Без преувеличения можно утверждать, что потребуется еще много труда, чтобга прояснить тайну истерии.

Далекая от того, чтобы навсегда исчезнуть из нашего бытия, истерия приспособилась к нашему времени и как и прежде продолжает существовать среди нас в искаженной форме.

ПРИМЕЧАНИЯ
 

1 Ср. рецензию важных психопатологических работ и детальное исследование Лемперьера.

2 Под конверсией понимают возникновение телесных недугов как выражение аффективных переживаний.

3 Для истерических пациентов оказалась особенно типичной установка belle indifference, с помощью которой они защищаются от проникновения в их внутреннюю жизнь.

4 Относящаяся к тому времени статья Фрейда (“К вопросу об этиологии истерии”) повторяет формулировки “Очерков об истерии”.

5 Ср. посвященный истерии номер Revue Francaise de Psychoanalyse, 37, 1973.