Не могу сказать точно, какие именно внутренние силы заставили меня в течение последних лет начать напряженно размышлять о психиатрических проблемах, связанных с одиночеством. Я нашла необъяснимое очарование в размышлениях об одиночестве – и,  как следствие, в попытках преодолеть одиночество своих мыслей об одиночестве, делясь информацией о том, что, как мне кажется, я узнала.

Вероятно, мой интерес пробудила молодая женщина в кататоническом состоянии, которая преодолела период полной блокировки коммуникации и очевидной тревожности, отвечая на мой вопрос о том, почему она чувствует себя несчастной: она подняла кисть с поднятым большим пальцем; остальные четыре пальца были прижаты к ладони, при этом я могла видеть только лишь большой палец, изолированный от четырех пальцев, прижатых к ладони. Я интерпретировала это вопросом, заданным с сочувствием: «Так одиноки?» При этом на ее лице появилось выражение большого облегчения и благодарности, а ее пальцы разжались. Затем она начала рассказывать мне о себе при помощи пальцев и попросила меня жестами, чтобы я отвечала ей так же. Наше общение на пальцах продолжалось неделю или две и, по мере нашего общения, ее тревожное напряжение стало ослабевать и она начала выходить из состояния коммуникативной изоляции; а впоследствии она полностью вышла из своего одиночества.

У меня уже были в некотором роде подобные случаи с другими пациентами; и это в конце концов побудило меня написать о том, что я узнала об одиночестве благодаря работе с этими пациентами и опираясь на другие случаи из моего собственного опыта.
Перед автором, намеревающимся остановиться на проблемах одиночества, возникает серьезный терминологический барьер. Одиночество кажется таким болезненным, пугающим опытом, что люди сделают практически все, чтобы избежать его. Это стремление избежать подобного состояния, похоже, включает парадоксальное нежелание со стороны психиатров найти научное разъяснение данного предмета. Таким образом, речь идет о том, что одиночество является одним из наименее удовлетворительно концептуализированных психологических явлений, даже не упомянутых в большинстве учебников по психиатрии. Среди ученых мало что известно о его генетике и психодинамике, а также различных случаях, которые отличаются друг от друга по описанию и динамике, поскольку определенные культурой одиночество, добровольное уединение, принудительная изоляция, изолированность и истинное одиночество все отправляются в одну терминологическую корзину, объединенную понятием «одиночество».

Прежде чем начать обсуждение психиатрических аспектов того, что я называю истинным одиночеством, я хотела бы вкратце упомянуть типы одиночества, которые не являются предметом данной работы. В трудах современных социологов и социальных психологов широко освещается определенное культурой одиночество, «отрезанность и уединенность цивилизованных людей» – «закрытость», по выражению Кьеркегора,  которая, согласно описаниям ученых, характерна для этой культуры. Хотя опыт этот очень тяжелый и болезненный, он по определению неизбежен для многих представителей нашей культуры. Несмотря на то, что этот опыт может остаться невербализованным, этим опытом, тем не менее, можно поделиться. Следовательно, он не несет с собой глубокой опасности того частного эмоционального опыта (которым нельзя поделиться) тяжелого одиночества, которому будет посвящена данная работа.

В этой работе я не рассматриваю чувство одиночества, которое испытывают некоторые люди, когда, находясь наедине с собой, они ощущают безграничность природы в виде гор, пустыни или океана – опыт, который можно описать выражением «океанические чувства».  Эти океанические чувства вполне могут быть выражением творческого одиночества, если определить творчество, согласно Паулю Тиллиху, в более широком смысле этого термина, как «жизнь в непосредственном действии и противодействии по отношению к содержаниям культуры».  

В этом исследовании я также не рассматриваю уединение, которое приносит плоды творческого художественного или научного труда. В отличие от деструктивного одиночества пациента, страдающего психическим заболеванием, эти состояния представляют собой конструктивное одиночество, они зачастую носят временный и самопроизвольный характер; человек может добровольно выбирать подобное состояние или отвергать его. Почти все оригинальные художественные произведения рождаются в подобных состояниях конструктивного одиночества; и, по сути, только тот творческий человек, который не боится этого конструктивного одиночества, может свободно контролировать свое творчество. Некоторые из этих людей, шизоидные, артистичные личности, согласно номенклатуре Карла Меннингера, представляют миру в качестве продукта своего отстранения от нормальной жизни «фрагменты их собственного мира – частицы грез и видений, а также песен, которые мы – здесь – способны уловить только благодаря интерпретации этими людьми».  Следует добавить, что оригинальный, творческий человек может быть одинок не только во время своего участия в творческих процессах, но и, впоследствии, из-за них, поскольку появление новых подлинно оригинальных творений зачастую опережает во времени способность современников создателя к пониманию или принятию этих произведений.

Я здесь не говорю о временном уединении, например, человека, который вынужден приятным воскресным днем оставаться в постели с простудой, в то время как остальные члены семьи наслаждаются прогулкой на открытом воздухе. Он может жаловаться на чувство одиночества и жалеть себя, для типов культуры, где принято ориентироваться на других, «одиночество – это такая всемогущая и болезненная угроза..., что люди практически не имеют представления о положительных аспектах одиночества, а порой весьма напуганы даже перспективой остаться в одиночестве».  Но сколько бы этот человек с простудой ни жаловался на одиночество, он, разумеется, не одинок в том смысле, о котором говорю я; он просто временно один.

Здесь я хотела бы также отметить чувство изоляции или временного одиночества, которое может испытывать человек, находящийся в ситуации псевдообщения с другими, с которыми он не может поделиться опытом, или которые активно мешают ему наслаждаться чем-либо. Чтобы более четко передать, что я имею в виду, я процитирую стихотворение Руперта Брука «Голос»:
Укрывшись плотно магией лесов
Лежал я, созерцая увяданье света.
Размыты бледностью прекрасного одиночества,
Омытые дождем и скрытые вуалью ночи,
Явились серебро, и синева, и зелень.
И темнота лесов сгустилась;
И птицы стихли; и спокойствие росло;
И незаметно тишина окутала весь холм.
И не было ни ветерка.

И понял я,
Что то был час познания,
И ночь, и лес, и ты
Смешались воедино, и предстояло вскоре мне найти
В той тишине тот скрытый смысл
Всего болезненно терзавшего меня –
Что ты есть ты, и ночь мила,
И лес был частью сердца моего.

И там я, затаив дыхание, ждал
Один; и медленно святая троица,
Та троица, что нежно я любил, смешалась
Воедино, в час познания,
И ночь, и лес, и ты ¬–
И вдруг
Покой моих лесов нарушен был,

Болтанием глупца в притворном горе,
Тем грохотом и смехом, шагами без оглядки
Невежественных ног и шорохами платья,
И Голосом, убившим одиночество.

Разрушены все чары, ключ не поддался
И, наконец, твой четкий ясный голос со мною рядом
Изрек задорные простые глупые банальности.

Явилась ты и затрещала на весь лес.
Сказала ты: «Какой чудесный вид!»
Сказала ты: «Как мило в одиночестве побыть!»
Добавив: «Как долго дни тут тянутся!»
«Не правда ли, закат довольно мил?» – сказала ты.

 Ей-богу! Лучше бы тебе не жить!

Несмотря на то, что одиночество человека, переживающего чувство потери и одиночества после смерти близкого ему человека, находится на другом уровне, оно также не рассматривается мной в данном исследовании.

Фрейд и Абрахам описали динамику, когда скорбящий противодействует этому виду одиночества путем инкорпорации и идентификации; это зачастую может быть описательно проверено тем, каким образом скорбящий начинает уподобляться потерянному возлюбленному во взглядах, проявлениях личности и ежедневной деятельности.  Такая инкорпорация и идентификация позволяют человеческому разуму бороться с чувством одиночества после потери любимого человека. Аналогичным, в некотором роде, чувством является ощущение одиночества, которое может испытывать любящий человек после разрыва отношений с любимым. Мечты, фантазии и песни других о любви – а иногда оригинальные композиции – помогают несчастному любящему человеку преодолеть его временное одиночество: «Из своей большой тревоги я выхожу при помощи моих маленьким песен» – как выразился немецкий поэт Адельберт фон Шамиссо.
Рассматриваемый мной вид одиночества является неконструктивным, если не деструктивным, и он проявляется в психотических состояниях или, в конечном счете, приводит к их развитию. Он делает людей, которые его испытывают, эмоционально парализованными и беспомощными. По словам Салливана, это «чрезвычайно неприятное и интенсивное чувство, связанное с отсутствием возможности удовлетворить потребность в человеческой близости, межличностной близости».  Стремление к межличностной близости присуще каждому человеку с детства и остается с ним на протяжении всей жизни; и не существует человека, которого не пугает потеря такой близости.

Сказанное мной только что означает, что человек рождается с потребностью в контакте и нежности. Теперь я хотела бы кратко рассмотреть, как эта потребность удовлетворяется на разных этапах детского развития – если все идет как надо – с тем, чтобы обеспечить основание для постановки и ответа на следующий вопрос: «Что пошло не так в истории тех, кто одинок»? То есть рассмотреть, что пошло не так в истории тех людей, которые страдают от невозможности удовлетворить общечеловеческую потребность в близости.

Младенец растет и развивается в отношениях интимной и нежной близости с человеком, который заботится о нем и воспитывает его. В детстве стремление здорового ребенка к близости, по мнению Салливана, удовлетворяется его участием в разных делах с взрослыми, в период несовершеннолетия – тем, что он находит себе друзей и принимается ими, а в отрочестве – тем, что он находит себе близкого друга. В подростковом возрасте и в годы роста и развития, которые следуют за ним, человек чувствует потребность в дружбе и близости вместе с половым влечением или независимо от него.  

Ряд авторов исследовали, что может произойти на различных этапах развития, если потребность в близости остается неудовлетворенной. Например, Рене Шпиц продемонстрировал пагубное влияние отсутствия любви, а также влияние одиночества на детей, на примере того, что он назвал «анаклитическая депрессия».  Интересный свет на данный вопрос проливают эксперименты по изоляции очень молодых животных; при этом следствием изоляции может быть почти полностью необратимое отсутствие развития целых систем, например, необходимых для использования зрения при решении задач, поставленных перед животным.  Салливан и Сатти отмечали плачевное влияние на будущее развитие неудовлетворенной первоначальной потребности человека в нежности, а Анна Фрейд в своей лекции на заседаниях Международной психоаналитической ассоциации в 1953 г. в Лондоне описала ощущения первичного одиночества у детей под заголовком «Теряя и потерявшись».  

И Салливан, и Сатти обращали особое внимание на то, что одинокий ребенок может прибегать к замещению удовлетворения в фантазиях, которыми он не может поделиться с другими. Таким образом, его первичное чувство изоляции может впоследствии усилиться, если, несмотря на воздействие социализации и культуризации, он не научится в достаточной степени различать явления реальной жизни и плоды его собственной бурной фантазии. Во избежание насмешек или наказания за замену рассказов о реальных событиях фиктивными повествованиями он может еще глубже уйти в себя и продолжать, в своей социальной изоляции, настаивать на замещении реальности фантазией. Впечатляющий пример результатов такого ошибочного развития представил Роберт Линднер в своей истории лечения Кирка Аллена, героя «правдивой истории из практики психоанализа», «Реактивный самоходный диван».
В этой связи мне думается, что заместительное удовольствие, которое заброшенный ребенок может найти для себя в своих фантазиях, делает его особенно одиноким в наш век чрезмерного увлечения концептуальной дифференциацией между субъективной и объективной реальностью. Одним из последствий этой научной позиции является то, что слишком часто даже здоровых детей приучают преждевременно отказываться от субъективной внутренней реальности их нормальной жизни с фантазиями, а вместо этого принять объективную реальность внешнего мира.

Процесс, посредством которого ребенок замыкается в социальной изоляции и в своих замещающих фантазиях, может возникнуть, если мать или тот, кто ее заменяет, отлучает его от своей материнской ласки и нежности, прежде чем ребенок становится готов добиваться удовлетворения видоизмененных потребностей в близости, характерных для его последующей стадии развития. Согласно высказыванию Сатти, сепарация от непосредственной нежности и опекающих, исполненных любви отношений с матерью может опередить способность ребенка к замещению.  Это довольно серьезная угроза для младенца и ребенка в мире, где среди взрослых существует табу на нежность. Когда происходит такое преждевременное отлучение от материнской нежности, в сознании ребенка прорастают корни постоянного уединения и изоляции, «любовной застенчивости», как назвал ее Сатти, из-за страха перед близостью и нежностью; защитные же реакции противодействия такой возможности могут привести к развитию психопатологии.

Зильбург, с другой стороны, предостерегал от психологических опасностей, которые могут возникнуть в результате других видов нарушения поведения с детьми, – отсутствия адекватного руководства касательно тестирования реальности.

Если ребенок, способности которого не ограничены, узнает радость состояния, когда им восхищаются и его любят, но не узнает ничего о внешнем мире, у него может развиться убежденность в собственном величии и чрезвычайной важности, что приведет к нарциссической ориентации в жизни – убежденности в том, что жизнь – это не что иное как любовь к нему и восхищение им. Это отношение, характеризующееся нарциссизмом и манией величия, не будет приемлемым для его окружения, которое отреагирует враждебностью и изоляцией такой нарциссической личности. Возникнет глубоко укоренившаяся триада, включающая нарциссизм, манию величия и враждебность, что, по мнению Зильбурга, лежит в корне патологического одиночества.

Все концепции Салливана, Сатти и Зильбурга основаны на осознании того, что человек, который изолирован и одинок в своем настоящем окружении, анахронически стремится к скорейшему удовлетворению нарциссических потребностей воображаемыми заместительными удовольствиями. По словам Салливана и Сатти, критическое значение может иметь удовлетворение его первых потребностей; или, по мнению Зильбурга, проблема могла заключаться в удовлетворении в дальнейшем его потребностей в адекватном руководстве касательно тестирования реальности.

Карл Меннингер описал более умеренные состояния одиночества, являющиеся результатом этих нарушений поведения с младенцами и детьми в своих «типах изоляции личности» – а именно: одинокие и шизоидные личности.  Более серьезные случаи одиночества развиваются в неконструктивных, безрадостных фазах изоляции и истинного одиночества, которые выходят за рамки переживания чувства жалости по отношению к себе – в душевных состояниях, в которых сам факт того, что в прошлой жизни человека были другие люди, до известной степени забыт, а вероятность того, что в будущей жизни человека могут быть межличностные отношения, находится за пределами ожидания или воображения. Это одиночество, в его наиболее типичной форме, по своей природе является непередаваемым тем, кто от него страдает. В отличие от других непередаваемых эмоциональных переживаний, оно не может сообщаться даже эмпатически, возможно, потому, что способности другого человека к эмпатии затруднены вызывающим тревожность качеством простых эманаций этого глубокого одиночества.

Интересно, объясняет ли это тот факт, что это истинное одиночество не поддается описанию – даже пером такого мастера концептуализации, как Салливан. По сути дела, совершенно жуткий опыт истинного одиночества имеет много общего с некоторыми другими весьма серьезными психическими состояниями, например, такими, как паника. Люди не могут переносить такие состояния любой продолжительности без возникновения психоза – несмотря на то, что последовательность событий часто бывает обратной, а одиночество или паника сопутствуют или становятся последствием психотического расстройства. При условии дальнейшего динамического исследования я бы предложила наблюдаемые у взрослых случаи, которые обычно описываются как потеря реальности или как ощущение всемирной катастрофы, понимать как выражение глубокого одиночества.

С другой стороны, в то время как некоторые психиатры, похоже, считают тяжелое психотическое одиночество частью других эмоциональных явлений или состоянием, идентичным этим эмоциональным явлениям, таким, как психотический уход в себя, депрессия и тревога, в целом я не согласна с данной точкой зрения. Подробнее на вопросах взаимосвязи между одиночеством и тревогой я остановлюсь позже. Что касается психотического ухода в себя, он представляет собой только с виду фактическую изоляцию от других; отношение человека, ушедшего в себя, к среде, в которой осуществляются его межличностные отношения, и даже его интерес к ней, ни в коем случае не может быть уничтожено таким же образом, как у одинокого человека. Говоря о пациентах в состоянии депрессии, каждый психиатр знает, что они жалуются на одиночество; но я позволю себе предположить, что озабоченность своими отношениями с другими и мольбы об удовлетворении их потребностей, связанных с межличностными зависимостями – что проявляется даже у замкнувшихся в себе личностей в состоянии депрессии – являются доказательством того, что их одиночество представляет собой явление иного порядка, нежели состояние истинной отчужденности, которое я пытаюсь описать.

Характерная особенность одиночества, на чем я подробнее остановлюсь позже, заключается в следующем: оно может вызывать тревожность и страх перед распространением, что может побудить людей, среди которых и психиатры, занимающиеся этой проблемой со своими пациентами, эвфемистически называть его «депрессией». Можно понять эмоциональное побуждение для этого определения, но это не делает его концептуально правильным.
Люди, переживающие тяжелые случаи одиночества, не могут говорить об этом; и люди, которые в определенный момент времени в прошлом имели подобный опыт, тоже редко могут это сделать, поскольку оно имеет такой пугающий и жуткий характер, что они пытаются размежевать память о том, как это было, и даже страх перед ним. Эта тревожная скрытность и отсутствие общения на тему одиночества, похоже, увеличивают угрозу его возникновения для одиноких, даже в ретроспективе; это порождает печальное убеждение в том, что никто не испытывал или никогда не испытает то, что они испытывают или испытали.

Даже об умеренных пограничных состояниях одиночества, похоже, говорить нелегко. Большинство людей, пребывающих в одиночестве, пытаются держать в тайне от других сам факт их одиночества и даже пытаются скрывать от самих себя осознание данного факта. Мне думается, что это, возможно, отчасти определяется тем, что одиночество является самым непопулярным явлением в этой культуре, отводящей группе основополагающее значение. Пожалуй, только дети обладают независимостью и смелостью, позволяющими определить свое собственное одиночество как таковое – или, возможно, делают это просто по причине отсутствия воображения либо неспособности скрывать это. В комиксе «Арахис» один мальчик спросил другого: «Ты знаешь, каким ты будешь, когда вырастешь?» – «Одиноким», – однозначно ответил другой.

 Кстати, одним элементом в изоляции некоторых одиноких психотиков может быть тот факт, что, возможно, вследствие их межличностной отчужденности некоторые из них являются более тонкими, чувствительными и бесстрашными наблюдателями за людьми в своей среде, чем средний, психически здоровый человек, не являющийся одиноким. Они могут наблюдать и свободно высказываться по поводу многих болезненных фактов, на которые не обращают внимание или которые подавляют в себе их здоровые и общительные товарищи. Но в отличие от придворного шута, которому было предоставлено призрачное счастье, где он мог бы безнаказанно высказать свои неприятные мысли, одинокий человек может быть неприятным, если не устрашающим для своих слушателей, которые могут возвести психологическую стену остракизма и изоляции от него в качестве средства защиты себя. Сервантес в своем рассказе «Лиценциат Видриера» изобразил психотического человека, который наблюдает за окружающими и предлагает им острые, проницательные ответы на их вопросы. Пока они видят в нем совершенно изолированного своим «сумасшествием» человека, они могут смеяться над его самовлюбленной критикой, которой он их подвергает.

Сейчас я хотела бы на минутку сделать небольшое отступление от темы истинного, патогенного одиночества, чтобы обратить внимание на тот факт, что в то время как все взрослые, похоже, боятся истинного одиночества, способность переносить одиночество весьма заметно отличаются у разных людей.

Я, например, видела некоторых людей, которых глубоко пугает перспектива одиночества, сравнимого с бесконечностью пустыни, и других, необычно спокойных, безмятежных, исполненных творческих идей. Почему некоторые люди в состоянии встретить одиночество без страха и с удовольствием, в то время как другие становятся тревожными даже при временном уединении – или даже при наступлении тишины, которая может или не может подразумевать возможное уединение? Страх последних заключается в том, что они делают все возможное, чтобы избежать этого – играют в бридж, часами смотрят телевизор, слушают радио, заставляют себя ходить на танцы, вечеринки, в кино. Как сказал Кьеркегор:
«... каждый делает все возможное, чтобы путем различных увеселений и янычарской музыки, всякого рода шумных предприятий удерживать в стороне ненужные мысли...»

Возможно, объяснение страха уединения заключается в том, что в нашей культуре люди могут прийти к обоснованной самоориентации, или даже самосознанию, только с точки зрения их реальных открытых отношений с другими людьми. «Любое человеческое существо во многом получает подтверждение собственной реальности из того, что другие говорят ему и думают о нем», как говорит Ролло Мэй.  Находясь в одиночестве и будучи изолированными от других, люди чувствуют угрозу возможной потери границ, способности отличить субъективное «я» от объективного мира, окружающего их. И хотя это общее объяснение страха перед одиночеством может быть допустимым, оно не дает ответа на вопрос о том, почему этот страх не является повсеместным.

Вообще говоря, я считаю, что ответ заключается в степени зависимости человека от других в своей собственной ориентации, и что это, в свою очередь, зависит от конкретных перипетий истории развития. Здесь, как вы, вероятно, помните, я говорю об уединении, а не о том, что я называю истинным одиночеством; и справедливо ли то же самое для одиночества, мне неизвестно. Только тщательное изучение истории развития действительно одиноких людей, возможно, позволит дать ответ; а природа истинного одиночества такова, что общаться с людьми, зажатыми в тиски одиночества, не представляется возможным. После того как они выходят из этого состояния, они не хотят – либо не в состоянии – говорить о своем одиночестве или общаться на любую тему, которая психологически с ним связана, как я отмечала ранее.

Образно говоря, однако, можно понять, почему люди боятся «голого ужаса», выражаясь терминами Бинсвангера, истинного одиночества. Любой, кто сталкивался с лицами, находившимися под влиянием истинного одиночества, понимает, почему люди больше боятся быть одинокими, чем быть голодными, или лишенными сна, или не иметь возможности удовлетворять свои сексуальные потребности – три другие основные потребности, которые Салливан относит к той же группе, что и стремление избежать одиночества. Как отмечает Салливан, люди даже готовы прибегнуть к действиям, вызывающим тревожность, в попытке избежать одиночества, хотя сама тревога представляет собой эмоциональный опыт, с которым люди борются, как правило, пуская в ход все средства защиты, имеющиеся в их распоряжении.  Разумеется, однако, что человек, способный справиться с этим, не полностью находится во власти истинного, тяжелого одиночества, с его специфическим характером парализующей безнадежности и невыразимой тщетности. Этот «голый ужас» выходит за рамки тревоги и напряжения; создается ощущение того, что средства защиты недостижимы. Только лишь после того, как уменьшается его всепоглощающая интенсивность, человек может использовать для борьбы с ним средства защиты, вызывающие тревогу. Одна из моих пациенток, после того как она вышла из глубины одиночества, попыталась бессознательно предотвратить его повторение, сознательно погрузившись, так сказать, в псевдоманиакальное состояние болтливости со всеми признаками тревоги.

Еще одним радикальным защитным маневром, который следует отметить, является компульсивное переедание. Как показали исследования проблем ожирения, проведенные доктором Хильде Брух, попытка противодействовать одиночеству путем переедания одновременно служит средством сведения счетов со значимыми людьми в своем окружении, которых человек, находящийся под угрозой одиночества, винит в своем одиночестве.  Только что упомянутая мной пациентка, которая прибегла к псевдоманиакальной болтливости в качестве защиты от одиночества, рассказала мне, что самым счастливым воспоминанием из ее детства был случай, когда она сидела в темной гостиной у себя дома, тайно поедая украденные сладости. В своем первом терапевтическом интервью она сказала мне: «Вы заберете мои боли в кишечнике [в результате переедания], мои трансовые состояния [ее бредовые состояния ухода от реальности] и еду; и что тогда будет со мной?» То есть, если бы она отказалась от своих средств защиты от одиночества, что бы с ней было тогда?

Следует добавить, Салливан полагал, что одиночество – вне его описания одиночества как движущей силы для удовлетворения общечеловеческой потребности в близости – это такой интенсивный и непередаваемый опыт, что психиатры обязаны отказаться от описания его с точки зрения средств защиты людей от него.

Размышления Фрейда на данную тему, похоже, идут в том же направлении в его ссылках на одиночество и средства защиты от него в работе «Недовольство культурой».

Мне кажется, что многие поэты и философы гораздо точнее, чем мы, психиатры, передают словами то, чем является одиночество. Одиночество – это тема, на которую писали многие поэты. Например, Фридрих Гельдерлин, Николаус Ленау и Йозеф фон Эйхендорф среди немецких романтиков, Томас Стернз Элиот в Англии, а также Уолт Уитмен и Томас Вулф в нашей стране [США]. Позвольте напомнить вам, например, стихотворение Уолта Уитмена «Я видел дуб в Луизиане», которое, не будучи воспеванием истинного одиночества, прекрасно описывает переживания одинокого человека:

Я видел дуб в Луизиане,
Он стоял одиноко в поле, и с его ветвей свисали мхи;
Он вырос один, без товарищей, весело шелестя своей темной листвой,
Несгибаемый, корявый, могучий, был он похож на меня;
Но странно мне было, что он мог в одиночестве, без единого друга,
шелестеть так весело листвой, ибо я на его месте не мог бы...

Совсем недавно Томас Вулф написал о переходе от иудаизма к христианству как о переходе от одиночества к любви. По его мнению, книги Ветхого Завета – в частности книга Иова и проповедь Екклесиаста – представляют собой наиболее законченную и глубокую литературу о человеческом одиночестве, которую когда-либо знал мир. Вулф, в отличие от всех драматургов и большинства из поэтов, видит сущность человеческой трагедии в одиночестве, а не в конфликте. При этом он обнаруживает выход из трагедии одиночества в том, что одинокий человек – это неизменно человек, который необычайно любит жизнь. Его гимн одиночеству следует понимать в таком духе:

А пока – опять земля и Одиночество навеки! Темный брат и суровый друг, неизгладимый лик тьмы и ночи, с кем я провел половину жизни и кому присягаю в верности до самой смерти, – чего мне страшиться, пока ты со мной? Героический друг, единокровный брат гордой Смерти, темный товарищ – разве не вместе исходили мы миллионы улиц, не вместе шагали по широким и буйным проспектам ночи, плыли через бурные моря, ступали на неведомые земли и вновь брели по континенту ночи, слушая молчание земли? Разве не были мы храбры и честны, друг, когда оставались одни, разве не изведали славы, торжества и радости на этой земле – и не изведаю ли я вновь, если ты вернешься ко мне? Приди ко мне, брат, в ночных моих бдениях, приди в потаенной глухой темноте, приди, как всегда приходил, и верни мне прежнюю несокрушимую силу, неугасимую надежду, буйную радость и веру в себя, чтобы вновь штурмовать бастионы земли.

К слову, полярное представление Вулфа об одиночестве как таковом и, помимо этого, выражение огромного потенциала к любви отражается в психиатрической гипотезе о детском опыте одинокого шизофреника. Сегодня многие психиатры полагают, что отсутствие реального внимания и принятия близкими взрослыми его младенчества и раннего детства задевает его особенно больно вследствие его врожденной, особой потенциальной восприимчивости к любви и близости. Эта ситуация формирует истоки его последующего одиночества с одновременным стремлением к межличностной близости и, при этом, страхом перед ней. Способность одинокого шизофреника к любви является причиной того, почему у него иногда могут возникать интенсивные случаи переноса в его отношениях с психотерапевтом – явление, знакомое сейчас психиатрам, несмотря на то, что их раньше вводил в заблуждение одновременный страх шизофреника перед близостью, что вызывало сомнения в возможности установления эффективных терапевтических отношений. Полагаю, что концепция одиночества Томаса Вулфа пригодится психиатру в попытке понять эту биполярность шизофренической динамики.

Среди философов, я думаю, ближе всех к философскому и психиатрическому определению одиночества подошел Бинсвангер, когда он говорит о нем как о «голом бытии», «сущем бытии» и «голом ужасе», а также когда он характеризует одиноких людей как «лишенных какой-либо заинтересованности в достижении какой-либо цели».  Тиллих описывает, косвенно, людей, которых я бы назвала одинокими, как тех, у кого случаи, которые, главным образом, объединены, т.е. мужество быть собой и мужество быть частью, разделены, так что оба «распадаются в своей изоляции».

Кьеркегор,  Ницше, Бубер и другие также могут сказать об одиночестве больше, чем мы, психиатры, сказали до сих пор. Бубер, в частности, представил психиатрам понимание важной связи между одиночеством, шизофреническими состояниями и психотерапией.  Он утверждает, что изолированные и одинокие люди могут общаться и с ними можно общаться только наиболее конкретными понятиями; прорваться сквозь их изолированность при помощи абстракций невозможно. Замечания Бубера добавляют эмоциональную основу для понимания конкретности общения и мышления шизофреников, что психиатры и психологи до сих пор в основном изучали с точки зрения теории мыслительных процессов.

Одна из наших пациенток в Честнат Лодж после выхода из тяжелого состояния шизофренической депрессии попросила о встрече со мной, потому что она хотела рассказать мне о глубоком состоянии безнадежного одиночества и субъективной изоляции, пережитых ею во время ее психотических эпизодов. Однако даже несмотря на то, что она в этот раз вполне хорошо справлялась с языком, и несмотря на то, что она пришла с намерением пообщаться, она практически не смогла рассказать мне о своем одиночестве так же многословно, как большинство людей, поглощенных или прошедших через период реального психотического одиночества. После нескольких тщетных попыток она наконец воскликнула: «Я не знаю, почему люди считают, что ад – это место, где жарко и где горит пламя. Ад совсем другой. Ад – это если ты замерз в изоляции, превратившись в глыбу льда. Вот где я побывала».

Я не знаю, была ли знакома эта пациентка с описанием Данте девятого и последнего, или замороженного, круга Ада. В сущности, это описание весьма похоже на понятие данной пациентки о том, что такое ад – «самая нижняя часть Вселенной, наиболее отдаленная от Источника всего света и тепла», отведенная для самых ужасных преступников, в частности тех, «кто совершил насилие над своими родными (как Каин, убивший Авеля), а также изменников родной земли». Среди прочих Данте встретил там «двух грешников, замороженных вместе в одной яме».

Несмотря на сложность общения об одиночестве, творческим пациентам то и дело удается мастерски донести свой опыт первичного одиночества после выхода из него. Мэри Джейн Уорд это хорошо удалось в ее романе «Змеиная яма».
Наиболее впечатляющий из известных мне поэтических документов об одиночестве, созданный пациенткой, страдающей психическим заболеванием, был написан Этне Тейбор, страдающей шизофренией пациенткой больницы Святой Елизаветы:

Паника
И есть ли там хоть кто-нибудь вообще?
И есть ли
Там хоть кто-нибудь вообще?
Я стучу в дубовую дверь...
И не откроется ль она мне
Больше никогда?
Я зову, зову тебя –
Разве ты не слышишь?
И есть ли здесь хоть кто-нибудь
Поблизости?
И так ли уж необходимо это пустынное молчание?
И нету ли там никого вообще,
Чтобы ответить мне?

Не знаю я дороги –
Боюсь упасть.
И есть ли здесь хоть кто-нибудь
Вообще?

Другая пациентка, после выздоровления, написала следующее стихотворение  –  «Разочарованная», которое она посвятила мне:

Безумцы берегут любовь
В расправленной ладони,
И позволяют ей упасть
И ускользнуть со струйкою песка.
И возвращаются они с ночным покровом
Вновь предать ее земле,
И скрыть ее навечно
От глаз людских.

В другом стихотворении, «Пустое место», также написанном после выздоровления, она символически описала ощущение одиночества:

Никто здесь не ходит
Ни утром, ни вечером.
Покинутые травы
Растут вдали от взоров.
И только дикий заяц
Появится, исчезнет.
Хозяин тишина.
Жилец пришел.  

Все эти стихи имеют – только на первый взгляд случайно – одну общую черту: они называются не «Одиночество», а «Паника», «Разочарованная» и «Пустое место». Является ли это следствием общей склонности сосредоточенных на смысле слов и относящихся к словам с подозрением шизофреников замещать прямые сообщения и определения аллюзиями, символами, иносказаниями и т.п.? Или это бессознательное проявление страха перед одиночеством – страха настолько сильного, что даже само название этого явления пугает? Если вспомнить, что страх перед одиночеством является общим уделом людей этой западной культуры, будь они психически здоровыми или с нарушениями, похоже, что выбор названия этих стихов определен этим страхом.

Есть два источника проверки предположения о том, что тяжелое одиночество в обычных условиях не может переноситься, если оно не временное явление, так, чтобы оно не приводило к развитию психотических состояний – если оно, в сущности, не является неотъемлемой частью психического заболевания. Один из источников проверки обнаруживается в психозах, развивающихся у людей, переживающих опыт принудительной изоляции, а другой – в состояниях, подобных психозу, вытекающих из экспериментально индуцированных состояний одиночества.

Можно дифференцировать три типа неэкспериментальной изоляции. Первый – это добровольная изоляция, возникающая во время полярных экспедиций либо в жизни лесников в отдаленных одиночных поселениях.

Такая изоляция может переноситься без серьезных эмоциональных нарушений. В качестве примера в какой-то степени можно упомянуть статью Августина Курто «Жизнь в одиночестве в полярных условиях».  Курто, который был изолирован на метеостанции среди полярных льдов Гренландии, пишет, что, по его мнению, нет никаких оснований для возражения против одиночной добровольной миссии при условии принятия адекватных мер по обеспечению безопасности и первичной помощи. Однако он рекомендует участвовать в полярных экспедициях только лицам с активным, ярким воображением, которые не являются нервными по натуре и которые не склонны к погружению в раздумья, а также кто может занять себя чтением, например.

Второй тип изоляции представляют собой одиночные мореплаватели, которые, похоже, пребывают в гораздо более сложной ситуации, чем одинокие участники полярных экспедиций или лесники. Большинство одиноких моряков, похоже, страдает от симптомов психического заболевания. Слокам, например, пережил галлюцинации явления Спасителя, который появлялся в моменты особого стресса – отражение, вероятно, его внутреннего убеждения в том, что он выживет.

Третья группа состоит из тех, кто подвергается одиночному заключению в тюрьмах и концентрационных лагерях. Им, разумеется, серьезно угрожают психотические расстройства, и они зачастую становятся жертвами психических заболеваний.
Кристофер Берни написал отчет о своем выживании без развития психического заболевания в течение восемнадцати месяцев в одиночной камере, будучи заточенным немцами во время Второй мировой войны.  Его изоляцию усугубляли холод, физическое и эмоциональное унижение и почти голодная диета. О тех немногих случаях, когда он имел возможность общаться, он пишет:
«... Я обнаруживал, что мышцы моего рта становились неэластичными и не подчинялись мне и что мысли и вопросы, которые я хотел выразить, становились нелепыми, когда я обращал их в слова».

 «Одиночество, – говорит он, – к тому моменту отлучило меня от привычки общения, даже тонкого воображаемого общения, что я не мог больше видеть никаких отношений с другим человеком, если бы они не были постепенно предварены длинной прелюдией из простых банальностей».

Берни описывает систематические способы, придуманные им для противодействия опасности сойти ума; он заставил себя разделить свои одинокие дни в фиксированные периоды времени с повседневной рутиной, состоящей из таких элементов, как маникюр ногтей при помощи осколка дерева, который ему удалось отделить от табурета, физические упражнения, ходьба туда и обратно по камере с подсчетом количества сделанных кругов и насвистывание музыкальной программы, составленной из всех мелодий, которые он помнил. Он заставил себя разделить свою еду, состоявшую из одного скудного приема пищи в день, на обед и ужин, несмотря на мольбу его голодного желудка. В один из редких случаев, когда ему было разрешено выйти на улицу на прогулку, он принес к себе в камеру улитку; «Это была своего рода компания; как бы посланец из мира реальной жизни...».  Он заставлял свой ум работать над решением интеллектуальных и духовных задач, которые зачастую он брал из оторванных и древних газетных страниц, а иногда страниц книг, которые он получал вместо туалетной бумаги.

Тщательное соблюдение обычного порядка жизни оказалось важным средством обеспечения психического равновесия. Оценить важность этого способа можно, учитывая степень, до которой Берни чувствовал определенную угрозу в результате даже небольших изменений, например, изменений последовательности, при которой он получает сначала суп, а затем хлеб, вместо того чтобы получить сначала хлеб, а затем суп. Он также считал угрозой своему равновесию перемещение из одной камеры в другую, даже если новая камера как таковая была, очевидно, предпочтительнее старой.

В то время как Берни пережил свое суровое испытание без развития психического заболевания, он был в курсе, что изоляция в одиночной камере на протяжении восемнадцати месяцев угрожает его психическому здоровью. «Пока мой мозг работал, – говорит он, – одиночество служило целью, но я мог видеть, что мозг медленно исчерпывает топливо, с которым он начал, и если бы он остановился от истощения, у меня ничего не осталось бы, кроме холода и голода, которые быстро расправились бы со мной. Метафизики не было достаточно: она является упражнением, которое ослабляло, а не придавало силы; а мозг требует пищи из реального вещества».
Оценить интенсивность усилий, потребовавшихся, чтобы оставаться приспособленным к жизни в уединении, можно, учитывая тот факт, что при первой возможности пообщаться он не посмел заговорить: «Я думал, что, вполне вероятно, что, если бы я открыл рот, то показалось бы, что я сошел с ума»,  «Я попытался говорить... и мне это немного удалось, но приходилось постоянно контролировать свой язык из страха, чтобы не изречь что-нибудь ненормальное».

Отчеты Эллам и Мади, а также Бернико включают в себя заявления, подобные последним замечаниям Берни.  По словам Лилли, во время обсуждения этих отчетов «внутренняя жизнь становится настолько яркой и интенсивной, что требуется время, чтобы снова приспособиться к жизни среди других людей и восстановить свои внутренние критерии вменяемости».

Еще одно замечание об опыте Берни. Я полагаю, что его беспрекословная, основанная на фактах вера в духовную обоснованность политических убеждений, которые были причиной его заключения, могла быть дополнительным фактором, который помог ему выжить в трудных испытаниях и не стать психически больным. В этом смысле его заключение было больше похоже на добровольную изоляцию полярников, чем, например, на лишение свободы преступника. Маловероятно, чтобы заключенный преступник имел решимость и преданность делу, которые помогли Берни остаться психически здоровым, хотя он был лишен возможности работать или получать стимуляцию благодаря чтению – что для многих других, похоже, было двумя наиболее эффективными антидотами или спасением от унижения тюремного заключения и развития деструктивного одиночества.

Мое предположение о том, что убеждения и решимость Берни были факторами, позволившими ему остаться психически здоровым, поднимает вопрос о внутренних эмоциональных факторах, которые определяют, сможет ли человек вынести изоляцию или будет особенно уязвим перед лицом связанной с ней опасности. Пока мне не удалось найти конкретные психодинамические или описательные данные, которые могли бы быть полезны в дифференциации людей, реагирующих на одиночество, поддаваясь негативному воздействию психотического одиночества или не поддаваясь ему.

Тем не менее, должна быть возможность узнать больше путем опроса лиц, которые сами, добровольно, подвергают себя жизни в одиночестве и изоляции.

Последним важным источником понимания психодинамики одиночества является значительная экспериментальная работа, проведенная Дональдом Хеббом и его группой в Университете Макгилла, а также Джоном Лилли в Национальном институте психического здоровья,  которые подвергли свои объекты исследования экспериментально созданным состояниям физической и эмоциональной изоляции. Оба исследователя добились значительных временных нарушений эмоциональных реакций людей, умственной деятельности и психического здоровья, сократив степень их физического контакта с внешним миром путем экспериментальных ограничений их чувственного восприятия и снижения вариации их сенсорной среды. В канадских экспериментах цель состояла в том, чтобы свести внешние паттерны к минимуму; в то время как эксперименты Национального института психического здоровья были нацелены на то, чтобы уменьшить абсолютную интенсивность всех физических раздражителей до минимально возможного уровня.

Объекты исследования в экспериментах Макгилла проводили двадцать четыре часа в сутки, с перерывами на прием пищи и туалет, на удобной кровати с поролоновой подушкой. Хотя общение было сведено к минимуму, был предоставлен усилитель, подключенный к наушникам, посредством которых наблюдатель мог тестировать объект исследования устно. Прочие шумы были замаскированы вентиляторами и гудением кондиционеров. Объекты исследования носили полупрозрачные очки, которые пропускали рассеянный свет, но препятствовали четкому зрению, а также перчатки и картонные манжеты, закрывающие руку снизу от локтя до кончиков пальцев. Наиболее ярким результатом этих опытов было появление в первую очередь визуальных, а также слуховых, кинестетических и соматосенсорных галлюцинаторных переживаний. Объекты исследования, даже если они осознавали объективную нереальность этих переживаний, нашли их весьма яркими.

В экспериментах Лилли в Национальном институте психического здоровья объект исследования был полностью, не включая голову, погружен в резервуар с водой при такой температуре, что ему не было ни жарко, ни холодно. На самом деле он фактически чувствовал опоры, которые держали его, и затемненную маску, закрывавшую всю голову, но не более того. Уровень звука был также низким, а общая среда была спокойной и монотонной. Лилли сообщал о различных этапах опыта, через которые проходили объекты исследования, а также, в конечном счете, о проекциях визуальных образов.

Одиночество и тревога

Мое впечатление таково, что одиночество и страх перед одиночеством, с одной стороны, и тревога, с другой стороны, иногда используются как синонимы в нашем психиатрическом мышлении и в нашей клинической терминологии. Например, вероятно, правда, что то, что психиатры называют сепарационная тревога, также может быть описано как страх перед одиночеством. Кроме того, большинство авторов согласны, явно или косвенно, с определением тревоги как реакции на предчувствие потери любви и одобрения со стороны значимых в своем окружении людей. Тиллих выражает подобную идею, когда он постулирует возможность принимать принятие, несмотря на тревогу чувства вины в качестве основы для мужества доверия.  Не означает ли это, что человеку с его недостатками грозит одиночество, если его тревога мешает ему принимать принятие? А это, в свою очередь, не означает ли, что тревога тесно связана со страхом перед изоляцией или одиночеством? Или, когда Тиллих говорит, что «тревога без смысла – это тревога о потере чего-то чрезвычайно важного», не является ли это синонимичным описанию Бинсвангера одиночества как состояния потребности, в котором у людей нет никакой заинтересованности в какой-либо цели?  

Тем не менее я подозреваю, что, если мы, психиатры, сможем научиться более четко отличать эти два динамизма друг от друга, мы увидим, что одиночество само по себе играет гораздо более значительную роль в динамике психического расстройства, чем мы до сих пор были готовы признавать. Я нахожу достаточное основание для этой гипотезы в моем собственном опыте с моими пациентами, а также опираясь на многочисленные сообщения о других пациентах, которые я слышала от моих коллег.

Это, в свою очередь, заставляет меня задаться вопросом о происхождении такого концептуального слияния тревоги и одиночества. Я уже выдвигала предположение о том, что это явление, возможно, было вызвано первоначально страхом перед одиночеством, о чем психиатр, разумеется, делится со своими ближними. Но, возможно, это чрезмерное упрощение. Вероятно, одним из факторов, влияющих на данную ситуацию, является все больший интерес психиатров к огромному психодинамическому значению тревоги для понимания человеческой психологии и психопатологии, что привело к такой степени озабоченности этим универсальным эмоциональным опытом, что это ограничило нашу способность адекватно изучать другие распространенные эмоциональные переживания. Например, упущение такое же, как и в понимании одиночества, существовало, в меньшей степени, в случае переживания горя, что, по большому счету, было упомянуто только в рамках траура, депрессии и меланхолии; насколько я знаю, нигде, кроме как в трудах Салливана, не было признано его значение как независимого эмоционального опыта самого по себе.  Надежда как результат воспоминаний о предыдущем удовлетворении, как стимул для усилий, направленных на позитивные цели, и как средство снятия напряжения только недавно была введена в качестве важного понятия Томасом Френчем.  Психодинамика реалистического беспокойства самого по себе была недавно впервые исследована Джаддом Мармором.  Очень мало известно о психодинамике боли. Зависть представляет собой общечеловеческий опыт, значимость которого в качестве независимого эмоционального опыта снова была отмечена только Салливаном, насколько я знаю.  И, прежде всего, так многословно истинное одиночество в литературе по психиатрии упоминалось достаточно редко. Таким образом, я считаю, что является оправданным предложение о том, что следует тщательно изучить взаимосвязь между одиночеством и тревогой с целью достижения нового и более четкого разграничения между двумя динамизмами.

Физическое одиночество

К этому обсуждению эмоционального одиночества я хотела бы добавить пару слов о физическом одиночестве.
Необходимость или, по крайней мере, желание иметь физический контакт с другим является общечеловеческим явлением, врожденным и постоянным, с момента, когда человек покидает утробу матери и отделяется от нее физически. Физические и эмоциональные расстройства у детей из-за длительного отсутствия физического контакта были описаны неоднократно, и такой мудрый и опытный психотерапевт как Георг Гроддек неоднократно подробно останавливался на теме одиночества, связанного с несексуальным физическим контактом у взрослых.

В среднем и высшем социальных слоях западной культуры физическое одиночество стало определенной проблемой, так как эта культура характеризуется огромным числом навязчивых табу в отношении прикосновений людей друг к другу или прочих видов угроз неприкосновенности их физической личной жизни. Я согласна с предположением Горера о том, что отношение американцев к алкоголю можно трактовать как средство противодействия угрозам физического одиночества.

Людям, которые делают массаж или процедуры остеопатии, хорошо известно, что их лечение, независимо от конкретного физического заболевания, на которое в первую очередь направлена процедура, часто помогает их пациентам на эмоциональном уровне, облегчая их состояние физического одиночества. Подобное умиротворяющее влияние на психических больных зачастую оказывает втирание спирта в кожу спины, на что указывает также то сильное желание, с которым многие из них просят об этой процедуре.

Психотерапия с одиноким человеком

Теперь я хотела бы сделать несколько замечаний, полученных из моего опыта в психотерапии с одинокими пациентами. Я уже говорила, что большинство пациентов скрывают свое одиночество от других, зачастую даже от самих себя. В записанной беседе Отто А. Уилла о психотерапии доктор и мисс А., пациентка, говорят о терапевте, пациенты которого идут к нему на прием якобы для физического лечения, а на самом деле просто потому, что они одиноки. И в то время как сама мисс А. «может говорить о многих вещах... одной из ее наиболее важных проблем является проблема одиночества».

Я думаю, для пациентов большая трудность – принять осведомленность о том, что они одиноки, и даже еще большие их трудности в том, чтобы прямо признаться в этом терапевту. Это объясняет то облегчение, с которым реагируют некоторые одинокие душевнобольные, если психиатр берет на себя инициативу и начинает это обсуждать – например, спокойно заявляя о том, что он знает об одиночестве данного пациента. Конечно, я не хочу сказать, что такое заявление можно делать пациентам прежде, чем они преодолели, по крайней мере, некоторую долю своей изоляции. Этого можно достичь путем простого присутствия врача, без терапевтического давления; то есть врач должен предложить свое присутствие одинокому пациенту, не ожидая ничего, кроме разрешения, а затем рассчитывая на то, что он принят просто как человек, готовый помочь. Конечно, на данном этапе не следует озвучивать возможность того, что психотерапия сможет помочь пациенту справиться со своим одиночеством. Подобное предложение в начале своего контакта с одиноким, по существу, пациентом может привести только к одной из двух интерпретаций в сознании пациента: либо психотерапевт ничего не знает о необъяснимом, необычайном качестве одиночества пациента, либо психотерапевт сам боится одиночества. Однако простые фразы о том, что «Я знаю» и «Я готов помочь», высказанные в нужный момент, прямо или косвенно, могут быть приняты и могут изменить ощущение пациента о том, что «никто, кроме меня, не знает». Я испытала этот прием с несколькими пациентами и была удовлетворена его результатами. Он помог пациентам пробить первоначальную брешь в их внутреннем одиночестве и изоляции и, таким образом, стал полезным поворотным моментом в процессе их лечения.

Конкретная личная проблема психиатра в лечении одиноких пациентов, похоже, состоит в том, что он должен быть готов в любой момент распознавать следы своего собственного одиночества или страха перед одиночеством, чтобы это не препятствовало его бесстрашному принятию проявлений одиночества пациента. Это справедливо, например, когда психиатр, как бы он ни пытался, не может понять смысл психотического сообщения. В результате он может почувствовать себя исключенным из общения на уровне «мы» со своим пациентом; и это исключение может вызвать чувство одиночества или страха перед одиночеством у доктора, что вызовет в нем тревогу.

В этой статье я предприняла попытку пробудить интерес психиатров к исследованию вопросов психодинамики одиночества как важного общечеловеческого эмоционального опыта с далеко идущими психопатологическими последствиями. Такое исследование может выявить определенные тенденции в истории развития лиц, страдающих от истинного одиночества.

Я сделала допущение о значительной взаимосвязанности между одиночеством и тревогой и указала на необходимость дальнейшего концептуального и клинического исследования одиночества как такового и в его отношении к тревоги. Я ожидаю, что в результате такого тщательного исследования будет обнаружено, что истинное одиночество играет существенную роль в генезисе психических расстройств. Таким образом, я полагаю, что понимание одиночества имеет большое значение для понимания психического расстройства.

Честнат Лодж
Роквилл, штат Мэриленд