Лу Андреас-Саломе

Совсем недавно стала очевидной растущая значимость фрейдовской концепции нарциссизма, - что можно объяснить тем фактом, что термин мало обсуждался даже оппонентами и противниками, как если бы более ранние термины распространялись на эту же концепцию. Поначалу все так и было, в то время, когда нарциссизм был синонимомом аутоэротизму. Позднее, когда Фрейд использовал его в описании той либидной фазы, в которой после аутоэротического смешения младенцем себя и мира выбор первого объекта падал на сам субъект; в дальнейшем он затронул более обширный вопрос. «… Слово «нарциссизм» подчеркивает тот факт, что эгоизм – это также либидное явление; или, говоря другими словами, нарциссизм можно описать как либидное дополнение эгоизма».[1]

Таким образом, нарциссизм не ограничивается одной лишь фазой либидо, это еще и часть нашей любви к себе, которая присутствует на всех фазах. Это не просто примитивная точка пути развития, а непрерывно присутствующий элемент для всех последующих объект-катексисов либидо,- которое, кстати, согласно метафоре Фрейда, протягивает ложноножки к объектам, как амеба, и отдергивает их только по необходимости. Согласно концепции нарциссизма Фрейда, психические энергии «существуют бок о бок в состоянии нарциссизма и неразличимы посредством нашего грубого анализа; и только при катексисах объектов можно отличить либидо, сексуальную энергию, от энергии эго инстинктов». Значит, она определена как лимитирующая концепция, на которую не может натолкнуться анализ, пока не будет вынужден столкнуться с ней в ходе терапии, в тот момент, когда патологические нарушения начинают анализироваться, и начинает восстанавливаться здоровье. «Больной» и «здоровый» обозначают ложные или верные взаимоотношения двух внутренних тенденций, в то время как они ограничивают или дополняют друг друга.

Так как обе тенденции подразумевают единую личность, они не ясно разграничиваются растущим сознанием Я. Это в дальнейшем затрудняет понимание того факта, что при включении либидо что-то начинает происходить в противовес индивидуальности: личная идентичность возвращается к предварительному состоянию, в котором она являлась всем, также как и все в целом являлось ей. Если концептуально инстинкты самосохранения и самоутверждения должны быть отделены от либидных инстинктов, тогда либидо должно представлять собой связующее звено между желанием индивидуальности и противоположным движением к слиянию. При этой двойной ориентации нарциссизма отношения либидо будут выражены в нашей привязанности к первоначальному состоянию; мы остаемся погруженными в него на все время развития, как растения, вкопанные в землю, несмотря на противоположный рост в сторону света. Даже физические процессы секса и воспроизведения связаны с элементами, которые остаются недифференцированными, а эрогенные зоны – это остаточные явления инфантильного состояния, от чего органы давно были отделены в целях самосохранения.

Не возникает даже сомнений в одностороннем предубеждении в отношении неоднозначности нарциссизма, - а именно, сделать либидо ответственным за эго инстинкты (как если бы, например, мы считали потребность в еде формой слияния с внешним миром), или же, наоборот, подчинить либидо агрессивным стремлениям (как если бы это было разновидностью скупости эго). Нет сомнения в теоретической недопустимости этого. Скорее здесь включены знания внутренних различий, которые сохраняются по причине двойственной терминологии, а не насильно объединяются. Задача фрейдовского психоанализа – следовать за обстоятельствами существования как можно дальше и как можно глубже, и только для этой цели мы используем ежедневные полярности эго инстинктов и сексуальных инстинктов. Таким образом, мне кажется опасным не подчеркнуть неотъемлемую двойственность концепции нарциссизма и оставить вопрос неразрешенным, позволив нарциссизму означать только самосохранение. Я бы хотела остановиться на менее очевидном аспекте; постоянном чувстве идентификации с тотальностью; и хотела бы сделать это с учетом трех факторов: объект-катексиса, ценностного суждения и нарциссической трансформации в художественном творчестве.

Но сначала я бы хотела рассказать о маленьком мальчике, благодаря которому я смогла пронаблюдать с особой тщательностью, как формируется эго не только удовлетворением сознательного самосохранения, но и депривацией удовольствия пассивного впитывания у еще не дифференцированной целостности. В процессе одновременной депривации и компенсации ребенок превратился из ранее ласкового и доверчивого в слезливого и раздражительного, ударил свою любимую мамочку, не играя – и был то взбешен, то тревожен. Сам он не мог выразить свои чувства словами, но они очень точно отражены во фразе такого же маленького страдальца, но уже умеющего выражать себя словами, вот как он горько упрекал своего разозлившегося отца: «Ты такой непослушный, а я такой грустный». Первопричина стала ясна, когда исчезла проблема после того, как ребенок перестал говорить о себе в третьем лице, и, как болезненно режущийся зуб, появилось первое «Я». Поначалу новое слово употреблялось только в бытовых столкновениях с окружающим миром, а в моменты былой гармонии «Я» заменялось словом «Мальчик». Когда его наказывали и ставили в угол, он говорил: «Я плохой», а после, когда радостно бежал в объятия своей мамы, кричал: «Мальчик хороший сейчас!» Несколько месяцев спустя слово «мальчик» полностью исчезло; в дверях появлялся совсем не похожий на озадаченного и раздражительного ребенок и с чувством собственного достоинства заявлял: «А вот и Я».

И теперь глубоко сидящая болезнь – первоначальная рана каждого из нас – прекратила свое долгое существование; казалось, было внешне установлено непонимающее самоунижение обращения в личность, которое было вне рамок понимания. С каждым ударом, с каждым криком на любимого человека, каждой мстительной вспышкой тлеющее удовольствие вспыхивало заново, как если бы он снова получал через материнские слезы болезненное наслаждение от утерянного с ней единства. Порой, как мне кажется, такой детский садизм означает вторичную натуру садизма, реверсированного все еще бессознательными идентификациями, и показывает, как удивительно тесно связан с ним эдипов комплекс. Он получает силу от фокусирования размытой эмоции на канале самосознания и на агрессии эго.

Конечно же, генезис «Я» не положил конец внутреннему конфликту. Это произошло благодаря событию, которое бывает не так уж редко и имеет, возможно, иные источники происхождения, но которое в данном случае явно было необходимой ему компенсацией за потерю универсальности. Мальчик в своем новом мире познаний завел себе невидимого друга, физическое обличие которого взял из книги с картинками – веселый мальчик, выпрыгивающий из группы детей, с венком из цветов на голове, надпись под картинкой гласила: «Пришел Май». «Май» с тех пор существовал как роковой двойник и дополнение самого мальчика. Теперь это было его обязанностью принимать по необходимости позицию прямо противоположную позиции мальчика: быть счастливым или печальным, хорошим или плохим, поощренным или наказанным, даже мертвым или живым. Если мечты ребенка удовлетворялись недостаточно, он в таком случае наслаждался беспрепятственным осуществлением желаний Мая, однако если изобилие счастья переполняло его (как, например, в Рождество при лицезрении новогодней елки и массы подарков), он коротко заявлял: «Сегодня для Мая ничего нет».

Понятно, что ни при каких обстоятельствах злобе и зависти не было места. Когда «Май» был счастлив, ребенок был утешен, а когда на «Мая» не обращали внимания, он сдерживал себя, - с единственно истинной самоотверженностью, которая длится до тех пор, пока ребенок не добьется владения собой. Как только подтверждается его самообладание, «Май» все реже появляется на сцене, ему пришлось проделать долгий путь обратно к своему прежнему жилищу. Позднее он все-таки перебрался поближе, в итоге ему пришлось удовлетвориться тем, что он ездил на поезде согласно расписанию. Когда я ездила в Баварию, «Май» был моим спутником, - и, так сказать, умер в моем доме, и Бавария стала последним его прибежищем. Таким образом, когда у мальчика спрашивали, где Я, он отвечал: «Лу сейчас на небесах». Достаточно сказать, что у него было сильное чувство самосознания и уверенности в себе, впоследствии такое сильное, что было бы нелегко отыскать равного его «Я». Однако, где-то в возрасте трех лет «Май» все-таки возвращался, но только ночью: когда этот необычайно музыкальный мальчик засыпал под колыбельную, которая никогда не принадлежала только его разностороннему «Я».

Позднее в жизни, когда либидо приобретает сознание через эго, оно должно испытывать тревогу, когда сдерживается или подавляется борьба за власть, но и ранее оно может страдать, когда оно все еще сомневается, принимать ли конструкции, диктуемые определенно сплоченной личностью. Последнее также приводит к репрессивным попыткам, как если бы в узкое русло реки нужно вместить содержимое, которое когда-то было океаном. Миссия «Мая» - это своего рода опыт, которые надолго сохраняется в детских фантазиях, и я отмечала это у детей, значительно старше, чем этот мальчик. Я вспомнила похожий случай из моей жизни, где-то в возрасте семи лет. Это произошло в то время, когда мне пришлось отказаться от глубокой детской веры – а это значит отказаться от божественного прибежища, которое может укрыть ребенка как последняя, духовная, зародышевая оболочка: только когда она разрывается, у эго, в каком-то смысле, появляется возможность родиться. Это касалось моих впечатлений моего же отражения в зеркале. Я неожиданно осознала свое отдельное существование от всех остальных. В моей внешности не было ничего особенно – как, например, если бы я вдруг осознала, что я не такая красивая, как себе представляла, - не было вины за грех сомнения. Это скорее был факт того, что я отдельная цельная личность, и это сделало меня бездомной и обнищавшей, словно до этого у меня было теплое местечко для себя собой как части всего и каждого.

У детей и страдающих пациентов чаще, чем у здоровых взрослых, появляется необъяснимое чувство сдавливания границами личности до призрачного подобия существования. Нормальные взрослые теряют самообладание при обратном осознании, что их индивидуальность может исчезнуть. В случае с детьми их неустойчивое эго чувство открывает другую сторону нарциссизма, в случае с психотиком – это дезинтегрированное эго. Отсюда, нарциссизм определен как концепция, не попадающая под идею «самосохранения». Отсюда и тот факт, что психотик может рассказать нам об этом многое по причине утраты эго границ. Он отказывается от способности переноса и катексиса объектов, что возможно только при отступлении от эго, и регрессирует до уровня, когда уже нечего переносить на другую личность, даже на себя как на индивида. Как и у младенца, с которым он разделяет это состояние полу-существования, у него нет слов, чтобы описать его, - в то время как мы со всей имеющейся у нас терминологией пытаемся соединить две части в неопределенное целое, на которое можем посмотреть только с одной стороны.

Несомненно, всегда найдутся люди, которые по необходимости подыщут название для неописуемого, но эти названия подчеркивают лишь то качество, которому нет названия, и эти люди считают, что используют простые слова как суть. Это старомодные метафизики. Но предположим, что нам бы пришлось использовать эти неясные формулировки в других целях – разграничить практические и реальные аспекты внутренних переживаний. Так же, как можно изучать природу религии, штудируя классический язык верующих, так и в терминах метафизических выражений можно найти соответствия с аспектами существующего опыта, которые иначе останутся скрытыми от эго психологии, как звезды от дневного света. Мастера религиозного слова и великие философы обладают силой выражения, посредством которой, и это хорошо известно психоаналитикам, они способны защищать импульсы, которые исходят из первоначального господства нарциссизма. Они могут обогатить думающего ученика так же, как и речь психотика.

То, что может дискредитировать крестного отца нашего термина, Нарцисса, героя зеркал, так это акцент только на эротизме самонаслаждения. Не забывайте, что Нарцисс в легенде смотрел не в зеркало, созданное руками человека, а в зеркало Природы. Возможно, он видел не себя как такового в отражении зеркала, а себя как если бы он был Всем: разве не остался бы он перед зеркалом вместо того, чтобы бежать прочь от изображения. И разве на его лице помимо очарования не присутствовала меланхолия? Только поэт может нарисовать полную картину этого единства радости и печали, ухода от себя и поглощения себя, преданности и самоутверждения.

II

Психоаналитические исследования предоставили достаточное подтверждение яркому сравнению Фрейдом размещения любви к объекту в любви к себе, на примере акробатических действий амебы, которая может отдергивать свои ложноножки. Вот фраза св. Августина: «Я был влюблен в любовь». При более тщательном изучении объекты оказываются просто способом разгрузки излишней любви – любви, принадлежащей нам самим и не нашедшей выхода. На вопрос, как мы переводим нашу любовь к себе в объектное либидо, мы часто получаем ответ у Фрейда в концепции избытка и переполнения. Это «слишком много» с самого начала не придерживается границ эго, и даже противостоит им, что может означать, что этим управляет нарциссизм, и что оно противодействует каждому защитному акту Я, рефлексивно аннулируя его. Конечно, аналогично существует истинная любовь к себе, сознательно направленная, и получающая наслаждение от преимуществ, предусмотренных для эго, а не от чувственного удовольствия. Но даже истинную чувственность, включенную в Я, Я охотно скрывает от наблюдателя, ее избыток ставит Я в центр и обтекает его. Только в катексисе объектов либидо выражается как что-то само по себе, далее представленное в чертах объекта. На заднем фоне, однако, лежит земля, породившая его, и явная фигура объекта, маячащая перед нами, может обмануть нас, переодевшись в местные одежды. Я думаю, то, что Фрейд называет «сексуальной переоценкой», - попытка возвысить объект и наделить его атрибутами красоты и значимости – возникает здесь: это попытка сделать из объекта замену для основной всеобъемлющей целостности, что, в конечном счете, остается таким же недостижимым, как и объединенный объект-субъект. В конечном счете, каждый объект – это субститут, и в строгом психоаналитическом смысле – символ, для всего того изобилия бессознательного смысла, самого по себе неописуемого, которого с ним связано. С точки зрения либидо, ни один объект-катексис не имеет реальности, кроме этой символической. Порция удовольствия, которое извлекается из него, сравнима с тем, что Ференци когда-то назвал «удовольствие переоткрытия: тенденция заново открыть любимого человека во враждебном внешнем мире, возможно, объясняет формирование символов». К этому мы добавим само объектное либидо как существенно нарциссическое по содержанию и происхождению. Психоанализ утверждает, что более поздние либидные объекты являются переносами более ранних; по сути дела, это означает, что либидные объекты – это перемещение с более ранней недифференцированной целостности объекта и субъекта к индивидуализированному внешнему образу. Это индивидуализация объектов - не абсолют, точно так же, как мы не подчиняем себя либидно нашей собственной индивидуальности, а наоборот вынуждены недооценивать наши границы и игнорировать их.

Фрейд учил нас, что по причине сексуальной переоценки от излишка нарциссического либидо щедро избавляются с последующим истощением или даже нанесением вреда, - процесс реверсируется только в случае опыта ответной любви. Это особенно заметно, когда либидо, мужского качества, вступает в безудержный конфликт с эгоистическими стремлениями к господству. Чтобы пронаблюдать, как нарциссизм расширяется посредством сексуальной переоценки и подавления эго импульсов, необходимо обратиться к ситуациям, где он не подвергся мускулинизации; когда уже произошла регрессия на инфантильную фазу на постоянном расстоянии от агрессивности эго.

Я не буду слишком серьезно относиться к точке зрения Фрейда по поводу женского либидо, клиторальной сексуальности и вагинальной пассивности. Эта концепция не учитывает эго сторону нарциссизма, но открывает нам другую сторону, которая в ином случае остается скрытой. Выходящая за границы чувственность, и не блокирующая живительное восстановление Эгом своего примитивного состояния, самого по себе чуждого Эго, может вырасти до размеров мазохистического страдания, включая как физическую боль, так и психическое унижение. В противовес эго «… трансформация … из активности в пассивность и обратно никогда… не использует все запасы инстинктивного импульса».[2] Именно такой парадокс характерен двойственному характеру нарциссизма, с одной стороны вращающегося вокруг уверенности в себе, а с другой – вокруг покинутости в первоначальном безграничном состоянии. Фрейд также отметил: «… у нас есть все причины, чтобы считать, что чувство боли, как иные неприятные ощущения, граничит с сексуальным возбуждением и доставляет удовольствие, ради которого субъект даже добровольно будет испытывать боль» (стр. 128). Фрейд также утверждает, что мазохизм имеет вторичную реактивную природу, в силу чего наказание идет за прошлые поступки.

Под женским либидо я понимаю примитивное сексуальное проявление, не просто мазохистическое усиление, когда к тому же эго все еще взаимодействует, хотя и отрицательно - причиняя боль. Обратный поворот к пассивности позволяет эрогенным зонам играть свою первоначальную роль при господстве принципа сохранения и ожидания, в отличие от прямой тяги к активности. Они сохраняют отзывчивость, что стимулирует одухотворенность и изысканность физического процесса и одновременно связывает их с инфантильной эрогенностью, общий контакт между телами, не имеющий особого фокуса. Последнее, но не мене важное, это то, что клиторальная сексуальность считается рудиментом, невинностью, ненужным по отношению к генитальности – она живет до тех пор, пока женщина не родит «маленького», из себя в мир. В этот кульминационный момент женственности она приближается к уровню, достигаемому мужчиной, - она одновременно и родитель, и няня, и учитель своего ребенка. Эта деятельности доводит ее почти до уровня бисексуальности, но в тоже время и удерживаете в первичном нарциссизме: нигде больше в мире такого не увидишь, только в образе матери, которая породила себя же саму и держит себя у своей груди.

Как у женщин мы можем наблюдать зависть к пенису, так и у мужчин можно встретить желание порождать себе подобных (что необходимо отличать как от желания вернуться в любимую мать, которая его родила, так и от инцестуозного желания стать своим собственным отцом). Здесь, основываясь на своих собственных наблюдениях, я вижу акцент на женской модели клитора, в соответствии с инфантильным анальным эротизмом клитор считается отделяемым, как «Lumpf» в случае «Маленького Ганса» Фрейда, это можно заметить в фантазиях о беременности у мужчин-невротиков. Я ссылаюсь на это, так как мне часто кажется, что когда мальчик достигает зрелости, он ощущает это как чуждое и насильственное нападение, которое он лучше сам силой инкорпорирует, чем подчинится ему. В таких случаях это травмирует нарциссическое себялюбие, единство либидо и эго, до катексиса объектов либидным изобилием. Только позднее, в объектном катексисе, они снова объединяются в объекте.

Ни катексис объектов, ни сексуальная переоценка не представляют опасности для нарциссизма. Это нарциссизм ставит под угрозу объект и является виновником того, что его постоянное воздействие в итоге уничтожает объект. С самого начала объект рассматривался как своего рода замена, поэтому, чем больше объект обожают, тем быстрее в реальности он исчезает. В этом и есть элементарные и неизбежные основы типичных разочарований в любви; а не в угасании любви с течением времени или в крушении иллюзий. Нет, объект постоянно подвергается испытаниям, чтобы доказать, что он больше, чем что-то живое, что у него есть свои уникальные черты, за которые, возможно, его и выбрали, в доказательство его реальной универсальности. В процессе экзальтированной любви, чем больше объект открыто превозносится, тем менее жизнеспособным и более истощенным становится сам объект на фоне четкой символической формы. Чем горячее фанатизм любви, тем холоднее его эффект искажения, - до тех пор пока кульминационно огонь и холод едины; счастливая любовь может иметь более тяжелую судьбу, чем несчастная, которая по крайней мере дает тепло любимому, даже если оставляет партнера холодным. Склонность к символизации объекта продолжается и после половой зрелости, используя сами гениталии для нарциссической идентификации, - ей не требуется доступ к особым объектам, она распространяется на все, ничего не принимая во внимание.

Мне кажется, что большую часть того, что мы приписываем объектному либидо, напрямую возникает из нарциссизма, и связывается с объектами только по причине склонности к символизации. Это в основном относится к так называемой «дружбе» между представителями разного пола. В разговорах на эту тему я часто замечала, что даже объективные собеседники остерегаются называть такую дружбу «пока еще не любовь», или любовь, борющаяся против своей собственной репрессии. Я полагаю, что в таких связях все-таки присутствует сексуальность, не с самого начала направленная на партнера, берущая начало где-то еще, далее ассоциируемая с этими отношениями; - возникающая в обработке нарциссизма посредством сублимации инфантильных инстинктов. Конечно, между друзьями существует зона асексуальности, коренящаяся не во взаимном эротизме, а в чем-то третьем. Не имеет значения, происходит ли она из остатков инфантильных интересов или достигает высочайшего символического расцвета; все равно являются ли они друзьями от Бога или просто ходят вместе на рыбалку. Суть вопроса вот в чем: все то, что достигает в наших глазах наш друг – любовь, почет, даже преображение – все это исходит от этого «третьего», которое может укрепить связь сильнее, чем личный эротизм. Отделенное от цели сексуального обладания, все мыслимое, кажется досягаемым для либидо, и с сублимацией самого архаического аутоэротизма достигает спутывания Я и мира, переживаемых ? deux. В обмен на узкие рамки, налагаемые генитальной любовью определенного человека, открываются более широкие возможности для нарциссизма, который успешное развивается за пределами генитальности.

Непритязательная шутка: наш добрый старый аутоэротизм, когда-то распределенный по всему телу ребенка, теперь, благодаря сублимации, может подняться от конечностей к голове - истинное «повышение». С этого трамплина делается первый мощный прыжок, который передает значительность либидо культурной жизни в целом, это перемещение с либидного акцента физического на мир объективного центрирования, от инфантильной самоозабоченности к конфронтации с миром. А мир не прикрыт символически, а оценен и используем. При нормальных или возможно идеальных обстоятельствах все-таки нарциссизм дает толчок максимальной символической обработке, и то, что тело кода-то вытолкнуло из себя, находит место у него под ногами. Объективность – это великая цель человечества, призывающая нарциссизм, под маской Эроса, из грез детства на службу науки, прогрессу, искусству и культуре. Если он остается в детских грезах, и его прыжок не достигает цели, он без боя сдается и сползает в бездонные глубины болезни.

III

Что же тогда в реальности означает эта завышенная оценка объектов, которая толкает их от истинной индивидуальности к символу значения? И что соответственно позволяет первичному нарциссическому инстинкту подняться до сублимации? Оба зависят от факта того, что индивид, становясь сознательным, все чаще должен использовать свои инфантильные идентификации косвенно. То есть, ему необходимо спрятать за рядом символических выражений невозможность реальной разрядки. Он это делает путем завышения значения их воображаемых репрезентаций. За счет повышения значения субститут становится символическим возвратом к основе. Идея «значения» символически означает сам предмет. Вопросы значения в целом – это либидные вопросы; только при совместной работе с либидо существует возможность поднять завесу затворничества, которая окружает Других. Все объективные оценки борются с переоценкой и стараются избежать относительности отдельных обстоятельств. Они упорно стремятся к уверенности посредством веры, той веры, для которой «все возможно», даже не связывая ранние фантазии с опытом реальности. Таким образом, наш нарциссизм в своей борьбе за сублимацию и идеализацию превращается в легендарных Тоггенбургеров, которые должны любить своих избранником тем сильней, чем меньше возможность быть вместе с ними. Хорошо известно, что мы никогда не достигаем уверенности без нарциссического согласия внутри нас; если последнее удовлетворено, то ни что не сможет заставить нас изменить наше мнение. Мы можем признать, что наше мнение субъективно, но в то же время мы знаем, что оно абсолютно обосновано. По правде сказать, наш нарциссизм – это ничто иное, как мифическое знание, укоренившееся в эмоциональной жизни, которое устанавливает предел в субъективности как главный принцип нашего объективного существования. Когда какое-либо метафизическое мнение пытается согласовать «Существование» с «Богом», как принцип абсолютного значения, оно не только представляет собой вид нарциссической мысли, но и является образом единства нарциссизма и объективности.

Это двойное содержание сразу же замечается в вопросах о смысле жизни, вопросы, которые возникают только тогда, когда под угрозой оказывается само значение нарциссизма, хотя выводы о нем могут делаться, как если быть речь шла о конкретном внешнем объекте. Оптимист всегда будет упиваться жизнью – немного «опьянения» в крови и разуме здорового человека оказывает благотворное влияние – упоение, взращенное в истоках нарциссизмом. Пессимист наоборот же, предположительно оценивающий без либидо и без любви, всегда кажется сбившимся с курса человеку, который движется вперед. Когда элемент нарциссизма слишком сильно овладевает человеком, то его огромная самоуверенность, изобилующая жизнеспособность толкает его к болезненным столкновениям с реальностью. Если же он слаб и уступает реалистической оценке, то никакой успех не принесет ему радости. Жизнь «нормального» человека развивается в этих же двух направлениях, подразумевая, что маниакальные и меланхолические чередования включены в нормальность. Даже в здоровом состоянии эти два противоположных нарушения преувеличивают факты, но даже тогда они имеют большее значение, чем при сдерживании, когда они остаются в стороне от любви и ненависти. Полнота жизни существует в своих преувеличениях в обоих направлениях, в абсолютных оценках значения; жизнь реальна только тогда, когда выходит за границы своих фрагментаций.

Влияние нарциссизма на оценку значения становится проблемой только тогда, когда «выгодный» и «катектированный» не являются такими же синонимами, как при рассмотрении смысла жизни. В других случаях подразумевается, что если значение с чем-то связано, то, по крайней мере, самые инфантильные инстинкты, направленные на него, подвергаются трансформации с целью их удовлетворения. Другими словами, символическая идеализация объекта должна сопровождаться сублимирующей обработкой инстинктов – два процесса, которые требуют ясного разделения, как когда-то предупреждал Фрейд. В отношении нарциссизма весьма интересен факт того, что не только объект, но и субъект может «подняться» по шкале значений, - момент, обозначенный Фрейдом в его определении нарциссизма как «зародышевая стадия идеализации». Мы достигаем этой стадии, когда разочаровываемся воображаемыми собой при встрече с реальностью. «К этому идеальное эго сейчас направило себялюбие, которым реальное эго наслаждалось в детстве».[3] Так как с течением времени инфантильные желания не осуществлялись, фактически ограниченные фактами реальности, возникает необходимость иерархического порядка в сфере инстинктов, градации и организации. Наш образ Я, хорошо бы идентифицированный с идеальным, существует вне этой структуры, какие-то его характеристики акцентированы, какие-то сглажены. Мы считаем себя красивыми и великолепными, но мы также должны признать, что существуют противоположные черты – незначительность и невзрачность, и должны обесценить себя при наличии того идеального образа, которым являемся, но являемся не полностью. Мы не должны упускать из виду реактивность по отношению к нарциссизму, какую бы форму она не принимала – религиозную, этическую и иную. Она остается даже при отсутствии влияния внешних факторов – указаний и запретов тех, кто нес ответственность за наше воспитание и учил нас дисциплине в нежной или жесткой форме. Она остается и после изъятия объектного либидо, которое связало нас с людьми, защищающими нас, превратило их в те идеальные символы, которые заслуживают подражания. Мы сами во всем этом принимаем участие. Когда нарциссизм символически улучшает личные характеристики посредством объектной любви и еще больше самоутверждается с возросшей интеллектуальностью и абстракцией, он приближается к своей цели автономной оценки. Если вначале он горячо выразит свою уверенность, «Жизнь сама по себе ценность!», его зрелая оценка прозвучит так: «Единственная настоящая жизнь – это ценность!» И даже эта переоценка ценности, как абсолютная мера, подчиняющая Существование самому себе – хотя значение появилось в первую очередь благодаря Существованию – эта мораль в чистом виде – также высшее проявление нарциссизма.

Важность всего этого для меня еще более поразительна, учитывая, на какие глубины основ и мотиваций этики может проникнуть психоаналитическое понимание. Фраза Фрейда «нарциссическая зачаточная стадия идеализации» настолько же далека от зависимости от метафизического понимания психологической реальности, как и от рационалистической позиции, которая всегда предполагает внешнее воздействие, будь то выгода от совершаемого действия или соответственно проигрыш. Фрейд проникает до такой глубины понимания, которая только возможна при изучении человеческой природы, - до уровня сознательного восприятия человеком самого себя, попытки восстановить тотальное единство даже вопреки своим инстинктивным влечениям к послушанию и любви, - таким обходным путем пытаясь возродить первоначальный опыт универсального участия. Если эго, становясь более дифференцированным, позволит влечениям обойти себя, то оно будет вынуждено ограничиться инфантилизмом, потеряет связь с окружающим миром, но не восстановит первоначального состояния «пока еще не сознательного» ребенка. Естественно, такая интернализация величайшего блага найдет свою реализацию в фантазиях, мы можем стараться достичь ее, но, с другой стороны, мы понимаем, что то, что мы настойчиво удерживаем, вследствие своего безусловного характера, должно выйти из нашей собственной сущности. Так оно и есть: мы сами себя разочаровываем и на себя же сердимся. Тот, который не одобряет, и тот, который убежден в своей идеальной оценке, неразлучно соединены внутри нас; нарциссический источник любви не исчерпан. Поэтому невротик, который живет с постоянной неуверенностью в себе, не многим отличается от того, чьи богоподобные претензии граничат с иллюзиями. Настоящая этика, нравственная автономия находит компромисс между указанием и желанием, несмотря на то, что по существу, пытается избежать этого компромисса. Желаемая цель становится недосягаемой из-за налагаемых строгих идеальных ценностей, но требования опираются на первоначальную фантазию о всеобъемлющем и обеспечивающем поддержку Существовании. Компромисс в явной форме нарушается в самых жестких моральных институтах – и особенно в них – сформировавшихся в скрытой связи между долгом и желанием, этикой и религией. Как никакая религия не может существовать без сильного нравственного вектора (как, например, то, что ребенок должен уважать своего отца), так и ни одна независимая нравственная позиция не может обойтись без обещания теплых материнских объятий. Все, что мы называем сублимацией, зависит от этой возможности, - так мы можем сохранить что-то от этой последней близости либидной позиции в отношении самых абстрактных и в наименьшей степени личных вещей. Уже одно это запускает процесс, в результате которого «сексуальная энергия, вся или частично, сходит с сексуального пути и направляется на другие цели». В религиозной практике у человека, склонного к почтению родителей, объектное либидо, поначалу обращенное на родителей, попадает в нарциссическую струю, и является великолепным проявление нарциссизма: две энергии объединяются во славу Бога, властелина всего, и в тоже время самого близкого и дорогого. Требование, которое нанесло большой вред объекту любви, тем, что личное должно стать бесплотным, принять абсолютную символическую форму, - творит невероятное: Бог, символ символов любви, становится человеком.

Следовательно, даже человеку, освободившемуся от обычных религиозных идей, в его попытках сублимации требуется ориентир, элемент которого будет эффективным посредником к религии, такой нарциссизм, который уверенно двигается в направлении идеализации. В ином случае его попытки могут просто привести его к отдалению от себя. Искренне верящий в то, что когда-то было для него самым ценным, он может увидеть, как все это пролетает высоко над ним, и поднимает его только до того уровня, чтобы он мог увидеть свое слабое Я, полное стыда и возмущения. И вместо полета, которого он так жаждал, ему придется тонуть в муках виновного сознания. Нужно серьезно воспринимать предупреждение Фрейда: сублимирование сверх чьих-то способностей приводит ни к совершенству, а к неврозу.

Еще раз хотелось бы подчеркнуть, как глубоко и рассудительно подходит Фрейд к пониманию нравственных проблем, применяя психоанализ к сознанию вины. Ответ на вопрос может быть найдет, не прибегая к метафизическим предубеждениям и внешним утилитарным решениям. Остатки нашего нарциссического величия лежат в основе нашей моральной гордости, выше и дальше - движений эго, адаптированного к реальности; тот, кто не успевает двигаться в энергичном ритме, остается незамеченным в стороне. В итоге такой человек рассматривает себя с точки зрения того, что он считает стоящим, но не может достичь; ему придется подавить свою природу и отказаться от этого, но ему не удается освободиться от этого. Этот процесс относительно безобиден при условии